Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Я на велосипеде объезжал все адреса. Когда я в форме стоял у двери, матери смотрели на меня сверху вниз, однако были достаточно осторожны и обещали, что камрады вовремя явятся на сбор. Когда одна попыталась было у меня перед носом захлопнуть дверь, я выставил вперед ногу, между дверью и косяком. В другой раз я успел лишь засунуть в дверную щель туристский нож. Я сказал, что обязан буду доложить, если ее сын не явится на сбор. Этим я мог шантажировать матерей своих одноклассников. Я видел, что они чего-то боятся, чего именно, я не очень понимал, но после этого они меня подобострастно впускали. Они должны были расписываться в моей записной книжке рядом с именем и фамилией сына, чтобы не говорить потом, будто я к ним не заходил и они думали, сбор отменен. Что я мог их шантажировать, казалось мне разумным: тем самым я защищал их от собственного доноса. Когда они порывались захлопнуть у меня перед носом дверь, мне казалось, будто они всего-навсего забывчивы. Стыдятся, когда в субботние утра я заглядываю в их неубранные постели. Я был милостив, держался не как вымогатель, а лишь надзирал за приобщением их сыновей к общественной жизни — к флагам, барабанам и громкоговорителям. Был надоедливым соглядатаем, желавшим им только добра. Получив подпись, я доброжелательно говорил спасибо, я стал мальчиком на побегушках у Гитлера.

Однажды я запоздал домой. Выли сирены, а я ехал дальше и собирал подписи. Высоко в небе крохотные льдистые самолеты. На улицах ни души, все в подвалах и бомбоубежищах, зенитки палили в безоблачное небо, но слишком низко. Пригнувшись к рулю, я подъехал к дому, мать стояла в дверях и махала обеими руками, на которые я и уронил машину и вбежал в подъезд, она захлопнула входную дверь. В лестничной клетке мы молча прислонились к стене. Я подумал: если она сейчас меня обнимет и начнет целовать, я выбегу на улицу.

Я тогда как раз прочел рассказ о солдате, где мать, прощаясь на вокзале с сыном, целует его каким-то странным манером. Сын бесстрашно сражается, но на передовой ему в лоб попадает снайпер. У меня при чтении мурашки пробегали по коже: что же это был за таинственный смертоносный поцелуй под грохот духового оркестра, исполнявшего на перроне прощальный марш. А отец его стоял рядом, ничего не подозревая. Моя мать поступила иначе. Она прислонилась к стене, словно жить дальше уже не имело смысла, и руку, которой махала и закрывала дверь, все еще держала вытянутой перед собой. Она не велела мне прятаться в подвал. Не хотела больше никуда бежать. Ей было безразлично, обвалится ли наш дом. Я поймал ее на том, что она предает нас. Когда она так стояла у стены в лестничной клетке и ждала, чтобы бомбардировщики всех прикончили, я теребил ее за платье и готов был ее ударить.

Это было еще хуже, чем в тот день, когда меня избил отец. Я подумал: с нее станется ночью, когда над нами кружит враг, под каким-нибудь предлогом выйти из подвала. И тут она поднимет черные маскировочные шторы и зажжет во всех комнатах свет. Я уже ясно представлял себе, как летчики в бомбардировщиках с благодарностью ухмыляются и указывают пальцем на световые сигналы внизу. Однажды они ночью пролетали над нами, и вдруг в одном окне зажегся свет, несколько раз вспыхивал и гас, потом в другом окне, словно кто-то хотел световыми сигналами нас выдать. Я слышал, как кричали на улице мужчины из ПВО, потом они стали бросать камни в окна, и лампы погасли. Они, видно, ненормальные, те, что так распускаются. Я сказал ей:

— Если ты будешь так себя вести, тебя заберут.

Она не слушала меня, уставилась на ступеньки и по-прежнему держала перед собой судорожно вытянутую руку.

— Что у тебя за лицо, — сказал я. — А если тебя увидят соседи?

Когда люди стали выходить из подвала, я силком опустил ей руку. Они не заметили, что с нами что-то неладно. Отцу я ничего не сказал, когда он приехал домой в конце недели. Не хотел его тревожить. Уж как-нибудь сам буду следить и не дам ей сделать глупость.

На территории разрушенной фабрики и в пойме реки мы играли в войну с мальчишками с соседней улицы. За нами издали наблюдали старики; обученные обращаться лишь с брандспойтами, слишком старые, чтобы воевать, эти брюзгливые чучела стояли у афишных тумб и махали в воздухе палками, пытаясь удержать нас от того, чтобы изображать войну. Мы метили камнями выше пояса. Ранения в голову, мокрые от крови носовые платки. Иной раз и пригоршня камушков, чтобы разогнать небритых старых хрычей. А они, полные возмущения, старались заслонить своих гавкающих псов. Если на то пошло, это старичье нас подстегивало, им дозволялось смиренно наблюдать и восхищаться нами. Однажды, контратакуя, мы заживо погребли четверых своих противников, втоптали дощатое покрытие в яму, где они сидели, призывая своих мамочек. Глиняные стены обвалились, и, убегая, мы видели, как они, наполовину задохнувшись, оттуда выползали. «Заживо погребенные» — это была кульминация, и оказалось все проще простого, стоило только пройтись «танком» по окопам.