Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Дома я играл один. В картонке из-под обуви у меня хранились пластмассовые игрушки, серые бомбардировщики, подлодки, боевые корабли, которые «Зимняя помощь»[6] продавала на улицах. Я расставлял на столе два фронта, один боевой порядок на левом конце стола, другой — на правом, все в сомкнутом строю, отливающие серым ударные соединения, а посередке перед началом боя лежали игральные кости. Единица и двойка не учитывались, счет начинался с трех. При трех очках уничтожалась сравнительно мелкая боевая единица, зенитное орудие или подлодка. Шесть очков означали потерю линкора. При четырех и пяти очках мало-помалу уничтожались и военно-воздушные силы. У кого первого конец стола оказывался начисто сметенным, тот был истреблен.

Иногда я делал перерыв и кормил из окна птиц, подбиравших на снегу крошки черствого хлеба. Я разрешал себе такие передышки. На снимках я видел, как фюрер, сидя на траве, гладит свою овчарку. Кто хорошо относится к животным, тот такие передышки заслуживал. Потом я снова садился за стол и начинал все сначала. Как легко было играть двумя руками в одиночку. Левой, правой, левой, правой, игральные кости сразу возвращались ко мне обратно, никакой задержки, никакого сладострастного «ура!» сверстника, который, бросая кости, был бы рад одержать надо мной верх. Только так оба фронта могли мне быть безразличны. Самое приятное было снимать трофеи с поля битвы и видеть, как одна за другой в боевых порядках возникают бреши. Если мне сводило плечи или игра была закончена, я отдыхал на краю стола, ложился щекой на стол, на то место, где обычно стояла моя тарелка, в которую отец однажды ткнул меня лицом, теперь, думал я, я уже все делаю как положено.

Если во время наших игр в войну меня избивали в кровь, я задним числом давал себе слово в следующий раз быть осторожнее и лучше давать сдачи. Мать не шла со мной к врачу, сначала мы с ней ждали, как поведет себя наш «крепкий организм», мы в него верили. Когда я заболевал, я чувствовал себя исключенным, выброшенным.

Никто никогда не звонил в дверь, когда я болел: простудился, жар — так скорее ноги в ведро с соленой горячей водой. Никаких посетителей. Меня это вполне устраивало, я и сам вовсе не желал разыгрывать добросердечного посетителя, сидеть в ногах кровати другого ребенка и утешать утонувшего в подушках хворенького.

Но однажды все же позвонили. Я был один в квартире, еще слабый после гриппа с высокой температурой, нажал на кнопку входной двери, но по лестнице никто не поднялся. Тогда я спустился вниз и открыл дверь. Его я меньше всего ожидал увидеть. Почему идиот явился ко мне? Крапп стоял перед дверью на дожде со снегом, он был в наушниках из кошачьего меха. В руках он держал ржавую консервную банку, в мутной воде плавала рыбка. Ее-то мне и протянул Крапп; закостенев и ссутулившись в ноябрьской слякоти, он уже приготовился бежать дальше, словно только мимоходом нажал звонок. Отец его в небольшом прудишке выращивал карпов. У Краппа даже пальцы были еще мокрые и в ряске, он выловил рыбу рукой, маленького золотисто-коричневого зеркального карпа. На уроке биологии Крапп слышал, что у меня в аквариуме есть золотые рыбки. И поймал мне зеркального карпа. Протягивая мне консервную банку, идиот сказал, что это родичи, зеркальные карпы и золотые рыбки. Они друг друга не съедят.

Я сказал:

— Это мне? Почему это?

Крапп ответил:

— Я слышал, ты болен.

И тут же убежал, снег падал на его черные, кошачьего меха уши, таял на его бритой голове.

В июне 1942 года отец провожал меня на вступительный экзамен в городскую гимназию, он довел меня до школьного двора, после чего постоял минуты две за живой изгородью. Он был в мундире и при пистолете. Родители и экзаменующиеся ждали звонка. В окно классной комнаты видно было, как отцы и матери во время экзамена рука об руку прогуливались в сквере.

— Доберешься один домой? — спросил он меня, когда я проходил в чугунные ворота на школьный двор.

Мы не знали, когда кончится экзамен. Я не хотел видеть в окно, как он стоит в ожидании, стараясь меня поддержать. Мне бы это только мешало, я хотел быть один. Они ждали от меня, что я «сдам». «Сдать» — означало для них «продвинуться». Они по очереди подписывали мои табели в начальной школе, под отметками всегда стояло типографским шрифтом «сдал: да или нет». И рядом синими чернилами — «да». Это я всегда приносил им домой как доказательство. В утро экзамена я сказал ему, чтобы он не ждал. Мне не требовались машущие платки за живой изгородью, когда начался экзамен. Учитель открыл окно и сам помахал платком, пусть, мол, уходят. Я был рад, что отец уже ушел. Тут я мог на него положиться. Он не мешал мне в день экзамена. В классе я подумал: почему учителя не идут в другую комнату, где бы им не надоедали матери? С ними было всего трудней, они заранее проливали слезы радости, оттого что их кандидат все-таки до этого дня продержался, и, плача, проталкивали его дальше.