Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Мы шагали по изрезанному коньками льду Утиного пруда. У меня было такое чувство, что его надо отвлечь, навести на другие мысли. Я рассказал, что мы здесь играем в хоккей палками и старыми прогулочными тросточками. У Эдмунда в подвале валяются несколько таких тросточек, но разве он даст, я одну стащил и обил ручку куском кожи, чтобы не расщепилась от ударов по льду. Я заметил, что у других они уже после двух-трех игр становятся тоньше и легко ломаются. Вот мне и пришла мысль насчет кожи.

— Мое изобретение, — сказал я ему, — другие взяли с меня пример, теперь клюшки продержатся не одну зиму.

— Что ты еще делаешь? — спросил он.

Я ответил:

— Школа закрыта. Но ведь дело всегда найдется.

Он не понял, что я имею в виду. Мы до сих пор были прописаны в городе, и мне пришла от городских властей бумага по нашему старому адресу. Кремеры переслали нам ее в деревню. Мне предлагалось в ближайшие дни явиться на поле, что возле трамвайной линии между деревней и городом. Там роют противотанковый ров. Им нужна рабочая сила, были налеты штурмовой авиации, убили старика и пятнадцатилетнего мальчика. Самолеты вернутся. Пристрелялись уже. Я собирался точно в срок явиться с лопатой в указанное место.

— Ты пойдешь?

Он спрашивал, будто меня не понял. Я уже подобрал себе одну из лопат Эдмунда. Отодрал от нее налипшие с осени комья, лопата была острая и чистая.

— Ты не боишься?

Я ответил:

— Боюсь, конечно, особенно после той бомбежки. Но я все время в оба глядел. А то бы запросто неприятности схлопотали… мать, — нерешительно пояснил я, — у нее во время воздушной тревоги был припадок. Стала на лестнице и как начнет кричать.

— Что именно? — спросил он.

Я сказал:

— По-моему, ей не хотелось больше жить. Ну и всякое такое… Гломпы убрали профиль Гитлера, потому что их сын погиб. Теперь его фотография висит на том же гвозде. Мне, конечно, давно следовало сообщить.

Спасаясь от ветра со снегом, мы стали вплотную к стене дома, от холода лицо отца посерело и как бы ссохлось, уши торчали, потому что волосы над ушами были наголо выбриты. Фуражку он все еще носил щегольски набекрень, как на снимках, чуть сдвинув вправо. От порыва ветра с крыши упал снег и посыпался нам за шиворот, он плотней укутал шею поднятым воротником шинели, уголки рта у него побелели от холода. Отец, который всегда стремился нам доказать, что он заслуживает чего-то лучшего, который давно забросил учебник «Как правильно говорить и писать по-немецки» и, чтобы облегчить походную выкладку, где-то его оставил, — отец вдруг пожелал что-то для меня сделать.

— Пусть сами копают свой ров, — сказал он, — ты туда не пойдешь. Это слишком опасно. В открытом поле вы будете совершенно беззащитны, с воздуха вас всех перебьют. — Его слова звучали доверительно, по-отечески, озабоченно. Как он задумался, представив себе, что я могу упасть в яму, простреленным, искромсанным, это он хорошо знал, это он мог себе представить, все равно, кто бы то ни был. — Ты не пойдешь.

— Но другие-то пойдут, — сказал я, — я иногда езжу в город и встречаюсь с одноклассниками. Они тоже получили такие повестки. Даже Виткамп собирается идти. Глупо только, что у него нет лопаты. На вилле у Виткампов и книги были, и коллекция шпаг, а вот лопат не было, лопату всегда приносил с собой садовник. А садовник умер. Я обещал Виткампу захватить для него лопату. Эдмунд меня ненавидит. И тебя тоже. Я ничего ему не скажу, просто возьму из подвала две лопаты.

— Никуда ты не пойдешь. Теперь уже недолго осталось.

И он зашагал прочь от кирпичной стены, он не хотел глядеть мне в глаза. Я побежал за ним следом, догнал и пошел рядом, избегая смотреть на него.

— Погуляем еще? — спросил он. — Или ты замерз?

Я искоса вскинул на него глаза, я выглядел нелепо в своей черной фуражечке с опущенными наушниками. Он не хочет, чтобы меня кинули в яму. И все уладит, у него есть связи, я должен только обещать ему туда не ходить. Даже из-за Виткампа, пусть он достает себе лопату где-нибудь еще. Он напишет куда следует. А еще лучше — позвонит, что сын его в настоящее время слишком физически слаб. СС они не ослушаются, вычеркнут меня из… из списка смертников, так он сказал.

Я не пошел. Отвез на трамвае Виткампу лопату.

— Я не дам себя пристрелить, у меня пока есть отец, — сказал я ему, — может, он еще вернется. И если вернется, может быть, я сумею ему помочь.

Виткамп ухмыльнулся: дескать, мог бы и половчее соврать. Пусть считает меня трусом, мне безразлично. Я хотел остаться в живых и дождаться дома отца.

Я думал, мне пришлют напоминание, письменное предупреждение. Ничего подобного. Может, он им намекнул, а может, обо мне позабыли. Вот все, что он для меня сделал: возможно, он спас мне жизнь.