Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Он милостиво рассмеялся, поковырял кухонным ножом в мясе и сказал, что не даст своим близким умереть с голоду. Следующую-то собаку они уже станут жрать. После окончательной победы тех, других.

— Я знаю, до такого ты не дойдешь, — сказал он отцу, — чтобы наесться досыта за моим столом, а потом меня же и поставить к стенке. Видишь, — продолжал он острить, — Гитлер сказал: «Те, что останутся, смогут собраться под одним дубом». Теперь ты уже норовишь шмыгнуть под этот дуб, не хочешь больше марать себе руки. Это меня радует, наешься досыта, как человек, и втяни голову в плечи. Когда явишься в следующий раз, может, все уже будет позади.

Отец вилкой соскреб остатки еды с тарелки, я отдал ему свое недоеденное мясо, но он к нему не притронулся. Тогда Эдмунд подцепил этот кусок и отправил себе в рот.

— Ну, так как же, оставишь меня на свободе? — сказал он, с наслаждением жуя.

Отец положил нож и вилку на тарелку и сказал:

— Ты у них числишься больным. Твое счастье. Но если будешь лишнее болтать, тебя мигом пошлют копать противотанковый ров.

Одно его слово, подумал я, и Эдмунд с лопатой отправится в ров. И если его пристрелит на бреющем полете истребитель, он так никогда и не узнает, кому этим обязан.

Я сказал Эдмунду:

— Ты больше не попадешь в список. Об этом он уж как-нибудь позаботится.

— Да? — сказал Эдмунд. — Тогда ты знаешь больше моего.

Отец повернулся ко мне:

— Ты что, воображаешь, я по своему усмотрению могу заносить в список и вычеркивать из него?

— Меня же ты велишь вычеркнуть.

— Он велит тебя вычеркнуть? Он велит тебя вычеркнуть… — И Эдмунд покатился со смеху, но вдруг хватил себя кулаком по животу и скорчился, вцепился обеими руками в край стола и ждал, когда боль в кишечнике утихнет. Рукой он оттеснил назад боль и с ухмылкой откинулся на спинку стула.

— Мясо, — выдохнул он, — слишком оно тяжело для моего желудка.

Теперь мы наконец сообразили, что же празднуем: наши знакомства и связи.

Мать бросила на стол нож и вилку и зажала ладонями уши, она сидела за столом словно воды в рот набрав и с вытаращенными глазами. Потом встала и провела рукой по гардине, примерно так, как летом ловят на гардине муху. Но вечер был ноябрьский, а она широко распахнула окно и вдохнула снежный воздух, над столом закружились снежинки. Отец подошел к ней и закрыл окно, и, когда они там стояли друг перед другом, она помусолила палец и стерла у него на воротничке жирное пятно. В ту минуту это был настолько бессмысленный жест, что отец просто остолбенел.

Эдмунд не пошел с нами, когда мы на следующий день провожали отца на станцию, боли в желудке после вчерашнего ужина обострились. Утром он уже снова хлебал овсяный кисель, затем пошел на кожевенную фабрику, а к вечеру лежал обессиленный на диване, подтянув к животу острые коленки. Отцу он сказал:

— Ты ведь знаешь, где висят твои костюмы. Но смотри не мешкай, не то вас опередят американцы. Твой мундир мы выкинем в навозную яму за домом, ты переоденешься в штатское. Уж как-нибудь тебя вызволим. У меня ничего такого не было на уме вчера, я не хотел тебя обидеть. Мы же все побежали за твоим Гитлером, теперь-то мы знаем, что ошиблись. Не можешь же ты этого не признать. Или не признаешь? Скажи хоть что-нибудь. Неужто вы, черт побери, боитесь вслух сказать, что, мол, готовы исправить все, что натворили?

— Держитесь подальше от дверей, когда они придут, — сказал отец. — Они стреляют по входным дверям.

На перроне отец с матерью обнялись на плотно утрамбованном снегу. Он зажал мне уши руками в шерстяных перчатках, я не слышал, что он говорит, и высвободил голову, но он сказал только:

— У тебя наверняка замерзли уши.

Дома, привыкнув служить заменой отца, чем-то теплым зимой в кровати, я снова спал рядом с матерью, изображал маленького мужчину, чтобы место с ней рядом не казалось совсем уж пустым. Я лежал и слушал, как она дышит или хлопает рукой по перине. Спасаясь от холода, она подтыкала одеяло и перину под себя. Когда я ночью просыпался, она лежала неподвижно под вспученной периной. Как-то раз у нее съехала с плеча рубашка, и я проснулся, держа руку на ее голой груди, мать спала, в лунном свете все было белым — супружеская кровать, обои на стенах, ее тело. Я осторожно натянул простыню ей на плечи, спрятал руку под свое одеяло, грел ее у себя между ног. У меня никогда не возникало желания нырнуть к матери под одеяло и отогреться у ее тела. Я уже много лет, с тех пор как стал наблюдать, понимал, что завишу от механической судьбы, чьим олицетворением являлась пара «отец и мать»: «дарить жизнь» и разрушать ее, они передавали дальше лишь то, чему сами были свидетелями. Ребенком я верил, что мой отец будет бороться за лучшую жизнь. Долгое время считал его бегство достойным восхищения актом расплаты. Мать держалась в сторонке, сначала с отвращением, затем, когда наше положение улучшилось и стали приходить подарочные посылки с премией, — униженно. Она постепенно привыкла и пила свой воскресный кофе не ужасаясь.