Испытание на зрелость

Было три часа утра, когда Марушка вернулась домой. А в шесть она снова должна быть на фабрике.

А когда же спать? Не может спать тот, кто воюет. Лишь вздремнуть разрешается воину в перерывах между двумя боями, победоносными боями. Ибо первый же проигранный бой станет для него и последним.

На этом поле битвы не воюют лицом к лицу. Здесь безоружный и бесправный человек сражается против могучего колосса, вооруженного до зубов, который может уничтожить его одним движением пальца.

— Все время ищут черноволосую девушку, — шепчет жандармский прапорщик Бобу, встретив его на почте. — Думаю, что вас это могло бы заинтересовать.

Боб даже и бровью не повел. Откуда-то сзади, через закрытые двери, до него доносится насвистывание. Это коллега сортирует прибывшую почту.

Боб подхватил услышанную мелодию, затем повернулся к прапорщику.

— Да, конечно, — проронил он беззаботно, — меня интересует все, особенно когда речь идет о девушках.

Наступило молчание. Никто из них не знает, что последует дальше.

— Они еще не знают о ней, — продолжал прапорщик.

— Кто — они?

— Ясно, гестапо.

— А кто она?

— Да та, что ходит к вам. Та самая, что закончила языковую школу и теперь работает на фабрике.

Опять молчание, нарушаемое лишь тиканьем старых настенных часов да насвистыванием.

— Она часто шатается по ночам, они могут прийти к выводу, что она…

Боб хватает печать, прижимает ее к штемпельной подушечке, затем прикладывает к какой-то бумаге, снова к подушечке и опять к бумаге…

— Видите ли… господин прапорщик, — медленно роняет он слова между ударами печати, — почему бы молодой красивой девушке… не гулять по ночам! В этом нет… ничего подозрительного. Странным было бы… если бы она сидела дома… и не гуляла… Разве я не прав?

Прапорщик смотрит на Боба застывшими глазами, как старый охотничий пес, который прямо из-под носа упустил куропатку.

32

На крытом току полно пыли. Она летает в воздухе и садится на волосы, лезет в нос, проникает в горло, уши, глаза. Цепы ритмично отбивают древнюю мелодию: «та-та-да-дам… та-та-да-дам…»

Первым бьет цеп старика, потом Людвика, затем Марушки и, наконец, двоюродного брата Ладислава. И снова поочередно старик, Людвик, Марушка, Ладислав… Все время по кругу, без остановки, ритмично, однообразно.

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам…»

Та же картина, как и несколько лет назад, когда они с мамой помогали на гумне Саботовым во Врбовцах.

— Марушка, ты же такая хорошая девушка, могла бы найти себе другого парня, — говорил ей тогда Мартин. Но она не хотела даже слышать об этом, потому что всем сердцем была с Юлой.

Как это было давно! И все же не очень, ведь с тех пор прошло не больше трех лет. Марушка улыбается. Если бы Мартин знал… В последний раз, когда она была во Врбовцах с Аничкой Скршитековой, он ее спрашивал, почему не приехал Юла.

Здесь ее бывший любимый не найдет. Она не зарегистрирована в лажанской полиции, тут ее выдают за родственницу. Она хорошо спрятана.

От чего, от любви?

Если бы год назад ей кто-нибудь сказал, что она будет скрываться от Юлы, поверила бы она? Вряд ли…

Плечи болят от тяжелого физического труда, спина онемела как тогда, когда она толкала повозку с пшеничными снопами на холм у Петрова — ей было жалко коровы, запряженной в повозку. В глазах резь от соломенной пыли и мелких усиков с колосьев пшеницы.

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам…»

Когда закончат молотьбу, начнут собирать картошку. Едкий дым от горящей сухой ботвы будет расстилаться над раскопанным картофельным полем. Но до этого времени Марушку ждет еще много работы. Она уже связала Людвика, получившего кличку Виктор, с Рудольфом Дуфеком из своей тройки, и они оба будут самостоятельно выводить из строя товарные вагоны на станциях в Драсове, Тишнове и Куржиме.

Сеть организаций и ячеек Коммунистического союза молодежи разрастается, члену местного руководства прибавляется работы и ответственности. Ночью, когда тело, натруженное от работы, хочет отдыха, девушка выпрыгивает через открытое окно и исчезает в темноте.

— Она похожа на парня, — осуждают ее женщины из Лажанок.

— Каждую минуту к ней кто-то стучится в окно. Как ты можешь это терпеть? — упрекают они мать Людвика.

И мать, добрая душа, которая никого не посмеет обидеть, уговаривает отца и сына:

— Скажите ей, чтобы она сюда никого не приводила. Опять здесь был неизвестный человек.

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам…»

Но это уже не цепы бьют на гумне. Это мать Людвика с Марушкой стирают белье у реки.

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам» — мирно отбивают дробь деревянные скалки.

Типографская краска плохо отмывается. Ничего нельзя поделать с этими ребятами! Мать глубоко вздыхает. Лишь бы все было хорошо! Она склоняет голову над мокрым бельем и молчит. Так же она молчит и вечером, когда Людвик и Марушка слушают старый радиоприемник, на котором прикреплен оранжевый щиток с надписью: «Помни, что прослушивание заграничных передач карается тюрьмой или смертью!» Когда из радиоприемника раздается: «Говорит Лондон» или «Говорит Москва», она подсаживается к ним и слушает.