Испытания

«Как на сцене! — еще слепая от волнения, подумала Крылатова. И в тот же миг прозрела: — Конечно, как на сцене! Спектакль, самый настоящий спектакль разыгран здесь!»

И собрала всю свою волю в железный жгут, и связала себя этим жгутом, чтобы не завязнуть еще больше в хитросплетенной паутине спектакля.

— Как вам не совестно, товарищ Крылатова! — выговаривал ей тем временем Мараньев. — Вы оскорбили, довели до истерики заслуженную, безупречную труженицу. Не переживайте, Раиса Власьевна, — Мараньев неспешно подошел к вахтерше и покровительственно потрепал ее по плечу. — Не расстраивайтесь! Мы живем в стране, где никому не дозволяется оскорблять честного труженика. Художница Крылатова должна будет извиниться перед вами, я лично прослежу за этим.

Железный жгут помог: Люция сдержала гневную вспышку. Молча повернулась, решительно направилась к выходу. Ускорила шаг и выбежала на улицу, почти физически ощущая за спиной опускающийся занавес спектакля.

Мараньев позвонил в тот же вечер. С официальной любезностью объяснил, что, по-видимому, известной художнице Крылатовой придется все-таки извиниться перед скромной труженицей, вахтером Папорошниковой, ибо никакая известность не дает у нас в стране права на разнузданное поведение! Сотрудники института возмущены, требуют направить в соответствующие инстанции документ «Хулиганка в роли защитницы Красного Бора!».

Люция Александровна бессильно молчала, вяло соображая, что ей не удивителен ни звонок Мараньева, ни произнесенный им текст.

Лишь в первую минуту после побега из института Люция считала спектакль завершенным. И тут же поняла, что последует продолжение. Вот оно и последовало.

— Когда вы сможете извиниться перед заслуженной работницей института, Люция Александровна?

«Он, стало быть, понимает, что я приду просить прощения, чего бы это мне душевно ни стоило; понимает, что я попытаюсь смиренно противодействовать отсылке их «документа» в «инстанцию».

— Завтра! — тяжело выдохнула она.

— Пожалуйста, завтра в семнадцать ноль-ноль, чтобы никого не задерживать после окончания рабочего дня!

«Почудились мне торжествующие нотки в его голосе или он уже чуть ли не открыто наслаждается успехом хитросплетенного спектакля? А может быть, рановато ему торжествовать? Может быть, я смогу перенести унижение?»

Не могла заснуть она всю ночь. Ходила по комнате, вздрагивая от храпа своего сожителя за стеной — бредово чудилась ватная стена и что Алексей задыхается под пухлым ее навалом.

Ходила, и снова ложилась, и опять вскакивала записать фразу завтрашнего покаяния. Но понимала, что главное — подготовиться морально к публичной казни. Во имя спасения Красного Бора.

Кажется, подготовилась все-таки…

В силу профессиональной привычки к мысленным моментальным зарисовкам Люция Крылатова глядела, как бы со стороны, на себя, вошедшую в семнадцать ноль-ноль в кабинет Мараньева. Полубезумная старуха, одержимая лишь одним стремлением — спасти деревья!

Наверно, в эпоху средневековья люди так шли на костры за свои убеждения. В двадцатом веке — более утонченная казнь: Люции Крылатовой надо солгать, признать себя виновной в том, в чем не виновата.

— Я прошу прощения, прощения, — бормочет старуха.

— Пожалуйста, повторите погромче, Люция Александровна! — ровно произносит Мараньев.

Старуха затравленно озирается, ищет взглядом кого-нибудь, кто догадался бы, что она лжет, спасая Красный Бор.

Облик молодости ищет она вокруг себя: ведь она пытается спасти деревья для молодежи, для будущих поколений!

Облик молодости, вчерашнюю белокурую статуэтку нашел напряженный взгляд старухи. И смягчились, затуманились диковато блестящие, карие, почти оранжевые глаза: причудливый аляповатый кулон украшал блузку миловидной молодой женщины.

«Господи, не иначе как из консервной банки выделано!» — внутренне улыбнулась Люция Александровна, еще даже не веря тому, что сохранила способность улыбаться.

И ни художница Крылатова, ни директор института Мараньев не узнают, что у них, представителей противоположных видов двуногих существ, была в процессе взаимоотношений как бы точка пересечения их орбит, была одинаковая эмоциональная оценка одного и того же факта. Одинаковое сентиментальное умиление перед молодостью, пытающейся изо всех своих силенок казаться богаче, чем она есть.

…Нелли чувствовала себя неуютно под напряженным взглядом старухи, словно вытягивал из нее диковатый взгляд смутные темные видения детства, которые она давно затолкала куда-то глубоко внутрь себя, чтобы не мешали будничной целеустремленной деловитости.

…Надымленная контора немецкого наемника-старосты всплыла из глубины памяти, солдаты немецкие, избивающие Неллину мать в растерзанной одежде, и молчащая от ужаса крохотная девочка, она сама, Нелли, за косяком двери.

И нынешняя Нелли кинулась к столику в углу, налила в стакан минеральной воды и решительно предложила Крылатовой:

— Пожалуйста, один глоток и пойдемте!

Даже подтолкнула старуху к двери, не обращая внимания на окружающих.