Испытания

Первый секретарь райкома партии рассказал пришедшей к нему коммунистке, как ловко использовал Мараньев зарубежную антисоветскую кампанию, в ходе которой упоминалось имя Крылатовой.

— Я действительно чувствую себя так, словно меня на старости лет выгнали из родного дома, — призналась Люция Александровна. — Я понимаю, что мое прикрепление к партийной организации инструментального цеха, строго говоря, не соответствует букве Устава, но ведь инструментальный — мой родной дом! — повторила она. Формально встреча с первым секретарем райкома партии не дала Крылатовой ничего: ее так и не восстановили на партийном учете в заводском коллективе. Но откровенный партийный разговор, Люция чувствовала, был для нее прямо-таки спасительным. Хотя она пока не знала, почему «спасительным», от чего «спасительным» и для чего.

20. Олимпийская куртка

Люция вспомнила свой шутливый лозунг, придуманный дли себя самой и своих сверстников, комсомольцев тридцатых годов: «Доживем до московской Олимпиады!» Подумала вслух:

— Вот и дожила. Кончилось все.

— Вам еще жить да жить! — машинально ответила женщина-врач, записывая в историю болезни предположительный диагноз, который в переводе на обыденный, житейский язык расшифровывался как тяжелая болезнь сердца, осложненная нервным заболеванием.

Взглянула на пациентку и зачеркнула в записи вопросительные знаки. Столько раз за свою многолетнюю практику она видела подобные зеленовато-серые тени на лицах почти обреченных людей и такой же безразличный взгляд в упор, что сомневаться не было смысла.

Однако этика профессии, чувство долга, ставшее второй натурой, а также статистика некоторых чудесных исходов «совершенно безнадежных случаев» подсказывали необходимость вести борьбу за любого пациента. И прежде всего, несмотря ни на что, стараться поднять у больного жизненный тонус. Заставить думать о радостном, о хорошем. Врач заговорила о том, как великолепно прошла Олимпиада:

— Настоящий праздник! Знаете, я думала — неужели не попаду хотя бы на одно соревнование? Ведь больше никогда в жизни не увижу! И все же достался мне билет, даже со скидкой! На полуфинальные заплывы. К электричке мчалась, боялась — опоздаю. Задолго до начала на трибуне была. Все видела: бутерброды аккуратные, в целлофановом пакетике каждый, продавщицы вежливые, благожелательные. Дорожки на стадионе как по линейке прочерчены, цветы, плакаты. Красота неописуемая! Да вы сами, конечно, были, видели?!

— Я не была, — ровно сказала Люция Александровна, — дочь в отъезде, отца у детишек, по существу, нет, я привезла их сюда, в Подмосковье… По телевизору я смотрела.

Когда врач ушла, она стала не спеша готовиться к отъезду в Москву.

Там детишек ждала Наташа, еще весной коротко написавшая матери с Алтая, что работает директором недавно открытого в горном районном центре небольшого Музея искусств Востока.

«А детишки будут учиться в здешней школе, где «шашлыковщины» нет и в помине, — писала Наташа, — будут дышать горным воздухом, есть здоровую естественную пищу, заниматься спортом, дружить с детьми, не испорченными мотороллерами и всякими чудесами техники».

Люция Александровна ответила дочери в полушутливом тоне, что алтайский адрес Наташи ее не удивил, как не удивил бы любой сибирский адрес, поскольку мечты надо стараться осуществлять, а от Братска до Алтая вроде бы ближе, чем от Москвы до Братска, и что бабушка Надежда любила английскую пословицу о стиле жизни, который должен либо «ту мейк а мэн», либо «ту брейк а мэн» (то есть либо сделать человека, либо сломать его). «Уверена, что твой выбор будет и для тебя и для детишек средством «ту мейк а мэн», — написала Люция.

Она также сообщила Наташе, что Сергей Чекедов женился, по его словам, очень выгодно — на дочери отставного генерала, ни адреса его, ни телефона Люция Александровна не знает.

Она укладывала в один чемодан свои и детские носильные вещи, в другой — рабочий — краски, кисти, бумагу, начатые рисунки. И в третий, невидимый ларец, пыталась она сложить картины памяти, основанные на реальных фактах, порой совершенно противоположного значения.

Например, несомненным было то, что Наташа с некоторых пор перестала отвечать матери откровенностью на откровенность. Но такой же бесспорной реальностью было и давнее письмо дочери, которое Люция Александровна знала наизусть, постоянно хранила его в своем невидимом ларце и одновременно в рабочем чемодане. Словно необычный эскиз к некоей будущей картине.

Сейчас Люция Александровна вытащила из-под вороха начатых рисунков давние Наташины листочки, почему-то не пожелтевшие, и стала сверять фактический текст письма с тем, что хранился в ее невидимом ларце: