Истина

Зима этого года была очень сурова; уже съ ноября мсяца Жонвиль и Морё были погребены подъ сугробами снга. Маркъ зналъ, что у Феру были больны двочки, и что онъ не могъ даже согрть ихъ бульономъ въ этотъ адскій холодъ. Онъ постарался помочь ему, но такъ какъ его собственныя средства были очень ограничены, то онъ долженъ былъ прибгнуть къ содйствію мадемуазель Мазелинъ. Маркъ тоже получалъ только тысячу франковъ жалованья; но, какъ секретарь мэріи, онъ имлъ нкоторое добавочное содержаніе, боле щедрое, чмъ то, которое получалъ Феру въ своемъ мстечк; школьное зданіе было гораздо лучше, и потому его семья находилась въ лучшихъ гигіеническихъ условіяхъ. Онъ, впрочемъ, едва ли могъ бы сводить концы съ концами, еслибы имъ не помогала госпожа Дюпаркъ, бабушка его жены: она посылала теплыя платья ребенку, снабжала бльемъ Женевьеву и длала имъ денежные подарки къ праздникамъ. Съ тхъ поръ, какъ у нихъ возникли недоразумнія благодаря длу Симона, старуха прекратила свои вспомоществованія, и Маркъ былъ этому почти радъ, такъ какъ его очень оскорбляли т жестокія слова, которыми госпожа Дюпаркъ сопровождала свои подачки. Однако, семья находилась теперь въ очень стсненныхъ обстоятельствахъ, и надо было напрягать вс свои силы, изощряться въ самой суровой экономіи, чтобы сводить концы съ концами и сохранить свое достоинство. Маркъ очень любилъ свое дло и теперь принялся за него съ удвоеннымъ рвеніемъ; видя его въ класс, въ эти холодные ноябрьскіе дни, оживленнымъ и энергичнымъ, никому не пришло бы въ голову, что въ его душ таится глубокая печаль, что его гложетъ ужасное отчаяніе, которое онъ тщательно скрывалъ подъ видомъ спокойнаго героизма. Осужденіе Симона поразило его своею чудовищною несправедливостью, и онъ не могъ оправиться отъ этого тяжелаго удара. Вечеромъ, посл окончанія классовъ, онъ часто сидлъ, подавленный горемъ, и глубоко вздыхалъ; Женевьева слышала, какъ онъ говорилъ про себя: «Ужасно, ужасно! Мн казалось, что я знаю свою страну, а я ея совсмъ не зналъ!» Для него было непостижимо, какъ могла Франція, его любимая Франція, стоявшая всегда во глав великаго освободительнаго движенія, совершить такую вопіющую несправедливость. Онъ обожалъ ее за ея великодушное стремленіе къ истин, за независимое мужество, за все, что она свершила великаго и благороднаго. И вдругъ она допустила, потребовала осужденія невиннаго; она вернулась къ прежнему безумію, къ прежнимъ пыткамъ суеврія! Это былъ страшный позоръ, котораго онъ не могъ забыть, который угнеталъ его, какъ будто онъ самъ несъ на себ частицу отвтственности… Въ немъ жила страсть къ истинной справедливости; онъ стремился научить другихъ понимать правду жизни, и для него было невыносимо переживать торжество лжи и не быть въ состояніи побороть ее и объявить во всеуслышаніе ту правду, которую онъ считалъ истинной! Маркъ постоянно обдумывалъ вс подробности дла, стараясь ухватиться за настоящую нить въ той путаниц, которую создали искусныя руки. Сидя вечеромъ посл тяжелаго дня труда около зажженной лампы рядомъ съ Женевьевой, онъ не скрывалъ своего отчаянія; видя его такимъ разстроеннымъ, она подходила къ нему, обнимала и цловала, стараясь ласкою успокоить его и облегчить страданія любимаго человка.

— Мой бдный другъ, — говорила она, — ты, наконецъ, захвораешь, если будешь такъ мучиться; старайся не думать объ этомъ грустномъ дл.

Марка трогала до слезъ заботливость жены, и онъ, въ свою очередь, нжно ее цловалъ.

— Да, да, ты права: не надо падать духомъ. Но что же длать, — я не могу не думать объ этомъ возмутительномъ процесс.

Тогда Женевьева, улыбаясь и приложивъ палецъ къ губамъ, вела его къ кроватк, гд ихъ дочурка Луиза спала тихимъ сномъ.

— Думай только о нашей дорогой малютк; общай мн, что ты будешь работать для нея. Пусть она будетъ такъ же счастлива, какъ мы съ тобою.

— Да, конечно, это — самое благоразумное. Но не должно ли наше личное счастье покоиться на всеобщемъ счасть всхъ людей?