А мистеру Мирту достаточно было уже того, что паровая машина двинется в свой первый путь.
То, что я делаю, думал мистер Мирт, сидя на ступеньке паровоза, я делаю во имя Просвещения.
Во имя тех, кто живет обычной жизнью, жизнью плотной и тяжелой, и редко когда может поднять в небо взгляд и увидеть звезды – огромную россыпь серебра над городом. Далекие звезды, изредка срывающиеся с небосклона, чтобы одинокий мальчишка мог загадать желание. Далекие боги, всегда приглядывающие за своими детьми…
Во имя тех, кому трудно изо дня в день вертеться, обеспечивая себя и детей пропитанием и теплой одеждой, кто каждый день месит грязь мостовых, убивает глаза, руки и спину на неблагодарной работе, получая за это горсть монет.
Во имя тех, кто зябнет одиноко, глядя на холодные молчаливые дольмены, тоскуя по магии фаэ, текущей в воздухе. Кто знает и помнит, каким был Лунденбурх при них – и каким пустым, осиротевшим остался теперь.
Во имя тех, кто рад любому шансу облегчить свою жизнь хотя бы на несколько граммов, хотя бы на вес души.
То, что делаю, я делаю ради короля и его семьи, ради растерзанного сердца погибшей империи, ради Гилдероя Эконита и всех тех, кто был, как и он, сгноен в бедламе, изгнан, сослан, уничтожен и позабыт.
Ради тех, кто живет в Лунденбурхе сейчас, кто любит его таким, какой он есть – шумный грязный портовый город, застроенный бесконечной чередой особняков, опирающихся на спины бедняцких лачуг, где богатые стараются не испачкать носков сапог о жизнь бедняков.
Если то, что делаю, сделает хоть чью-то жизнь проще, изменит ее, наполнит новым смыслом, даст дело, работу, цель существования, вдохновит или заставит творить…
Это все уже было не зря.
Мистер Габриэль Мирт оперся затылком на дверь паровой машины и прикрыл глаза. До открытия Выставки оставалось еще несколько часов.