Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

Я запомнил из этого сам только то, как я составил таблицу всех цветов по-немецки. У меня было полное ощущение, что имеется некоторая законченная система цветов в мире, и осталось только каждому из них записать, как будет немецкое название. Их не так много было там, шесть или семь.

Очень важно, что это были все цвета, это я совершенно отчетливо помню. Если б мне кто-то объяснил, что цветов существует больше, это было бы очень большое огорчение. Я это не случайно вспоминаю, потому что, конечно, это залог очень многого, дальнейшей деятельности, когда я занимался делами, в которых ограниченный корпус надо исследовать. Вот это был первый ограниченный корпус, который я исследовал: шесть цветов. Ну, и про них нужно было не очень много — узнать, как будет по-немецки. Одновременно это же самое обстоятельство является необычайно просветительным в другом отношении. Выяснилось, что ребенок, который так с этой стороны интересуется немецким языком, получает отзыв, что его лучше из немецкой группы удалить, потому что у него нет способности к языкам. Что и было сделано.

ВАУ: Вас удалили за неспособность к языкам?

ААЗ: Ну, не удалили, конечно, — посоветовали моей маме зря не тратить времени. Она послушалась. Совершенно очевидно, как будет, там, was ist das, — это меня не интересовало. Anna und Marta baden, Ich fahre nach Anapa — это как-то у меня проскакивало мимо и совершенно не оставляло энтузиазма никакого. По-видимому, я очень плохо запоминал nach Anapa. Дама совершенно правильно сказала, что есть дети, которые быстро усваивают, а этот не может. Она совершенно правильно сказала: «Это не его область!» И мама моя меня забрала.

А цвета — это как-то у меня сидело… Много-много лет позже я обнаружил — мама же сохраняла какие-то детские рисунки, где, в частности, среди рисунков была эта таблица цветов по-немецки. Цвет был обозначен русским названием. Метаязыком был русский. Вот такие два обстоятельства, связанные с немецкой группой: изучение системы цветов и выгон из нее, предложение не тратить время зря. И мама моя успокоилась, что по этой линии больше не надо меня толкать. Больше меня никто не трогал.

А в 11 лет (если уж вы хотите воспоминаний, это действительно воспоминание сильное), в 11 лет — 1946 год, голодный, первый год Курбатовского, когда действительно реальные проблемы, чтобы какой-нибудь корм все-таки был. И появляются дальние родственники из Белоруссии, моего отца. Появляются в Москве по причине каких-то своих юридических проблем, которые надо решать в Москве. И они живут какое-то время у нас, в нашей маленькой комнате, я даже помню какие-то моменты такие, внешние. Пожилая пара. На уровне моих дедов. Что-то такое на керосинке готовят… И вот они, отчасти в благодарность за то, что им в Москве кров над головой был предоставлен, говорят моей маме: «Давайте пошлите своего сына на лето к нам, мы немножко его подкормим. У нас все-таки больше там еды, чем у вас». А они живут под городом Брестом, в городе Пружаны. В маленьком городе Пружаны, километрах в 40 от Бреста. Западная Белоруссия, бывшая Польша. И мама моя, посоветовавшись с отцом, соглашается. Ну, конечно, никакой возможности ей со мной ехать нет. Она может только одиннадцатилетнего мальчика отправить на поезде одного. Поезд «Москва — Брест». А там еще как-то. Там надо сойти на станции Оранчицы, 53 километра не доезжая Бреста, и каким-то способом добраться до города Пружаны.

ВАУ: Ну, каким способом? Нет, ну не может быть, чтоб вам не дали никаких инструкций!

ААЗ: Я их не помню. Я рассказываю только то, что помню на самом деле. Значит, мама моя отводит меня на вокзал. Дает мне билет. И в вагоне, уже незадолго до отхода, находит среди пассажиров женщину, которая ей кажется хорошей. Говорит: «Вот так и так, у меня мальчик, не посмотрите за ним, ему надо сойти на станции Оранчицы». Добрая тетя говорит: «Хорошо, я посмотрю». Я еду, один… Ну, 11 лет уже не такое детство. Сам совершенно доволен тем, что я еду один. Абсолютно незабываемое ощущение от города Смоленска, который я проезжаю! Он разбит точно так же, как я через несколько лет потом видел разбитый Калининград, Кенигсберг. В 1946 году Смоленск представляет собой ужасающее зрелище, даже с поезда. Разбито все. Дома фактически горелые… И вот наступает станция Оранчицы. Под вечер, часов 6 вечера.

Это я помню гораздо сильнее, чем то, что со мной было неделю назад. Июль, наверно, может быть, поздний июнь. Заходит солнце. Но самое главное не это. Самое главное — это ответ на ваш вопрос, — думаю, что происходит впечатление, от которого складывается моя карьера. Станция Оранчицы представляет собой в чистом поле такое станционное жалкенькое зданьице — ну, будка не будка, какая-то станция. Которая когда-то была даже чистенькой маленькой станцией, но в 1946 году… И самое главное. Самое главное и пронзительное, я и сейчас не без волнения это вспоминаю: слово Оранчицы написано по-польски! Огромными польскими буквами.