Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

А потом произошло чудо природы: действительно, 21 сентября какие-то билеты выдали…

ВАУ: А виза? Шмиза?

ААЗ: Ну конечно, виза-шмиза, все было сделано. Не я же делал это! А вы спрашиваете, значит, вы забыли! Ну как человек может даже думать, что он сам может что-то сделать для себя? Мне даже не говорили слово «виза», никто. Я в невежестве о том, зачем нужна виза, оставался еще лет 30!

ВАУ: И вот вы сели в поезд… или куда вы сели?

ААЗ: В самолет.

ВАУ: Все восемь человек?

ААЗ: Два человека. Партиями мы добирались. Мы были последние, все уже были там. Там уже были все студенты Иняза, и со мной остался только один Коля Ананьев, студент такой.

ВАУ: Вас посадили в самолет, и…

ААЗ: Бог с вами, вы думаете, был такой самолет «Москва — Париж»? «Москва — Париж» — это как «Москва — Луна»!… «Москва — Хельсинки», «Хельсинки — Копенгаген», «Копенгаген — Париж». Три самолета.

Сильнейшее было ощущение — когда я прибыл, была прекрасная погода, 22 сентября я прилетел; земля была видна полностью: все реки там, озера — все видно! Это непередаваемое ощущение, что сверху границы не видно. В это поверить невозможно: граница — это главное понятие мироздания! А ее вроде нет: лес и лес. Потрясение от того, что самолет пролетает границу и ничего при этом не происходит.

ВАУ: Хорошо, а как ваше ухо? [30]

ААЗ: Ухо постепенно ухудшалось. Оно стало давать боли, все больше и больше… Ну, последний раз я летал уже в 1973 году, мне, следовательно, сколько было? Сорока еще не было. Первые полеты вообще ничего не чувствовалось. Тогда я еще, к счастью, понятия не имел, что с самолетами мне… позже все началось.

Самолет на Париж вылетал уже ночью. Поэтому Париж открылся таким океаном огней. Ну, и я стал узнавать контуры: Сакре-Кер, Эйфелева башня…

ВАУ: А вы уже, кажется, выучили карту Парижа до этого?

ААЗ: Ну, год целый у меня был для этого! Я ее не выучил, а просто перерисовал своими руками. Я перерисовал карту — не всю, конечно, а взявши из нее то, что я считал для себя нужным. Не тысячу улиц, которые были в Париже, а, там, 250. Она есть у меня, эта карта. Так что в Париже с первого же дня было ясно, где надо налево, направо, что будет дальше. С первого дня!

С первого дня ничего не было ясно, потому что была инструкция того же ЦК КПСС, что ни в коем случае никогда не выходить на улицу одному, только с другим советским человеком. Всегда. Всегда!

Первый раз я… мне нужно было послать открытку домой, что я долетел. Открытку, которая будет идти в Москву неделю. На почту. И я, честно выполняя инструкции, добросовестно считая нужным… что значит «считая нужным»? Это очевидно! Искал себе попутчика, который пойдет со мной на почту. Мне все отказывали. Я говорю: «Да мне же нужно, дома беспокоятся!» — «Ну, раз тебе нужно, ты иди гуляй». Как вообще? И тут до меня дошло, что одно дело — инструкция на Старой площади, другое дело — как люди живут в Париже. Это было первое такое открытие. Это абсолютно избавило меня…

Первый раз я один вышел на улицу в Париже. Вышел из посольства… Я и так знал, куда идти, никаких проблем совершенно. Знал, где почта. И сейчас даже могу сказать, какие улицы надо было пройти. Трудность была только в том, что у меня закружилась голова от многоцветья. От того, что везде виднелись обложки журналов — вот как сейчас в Москве; для человека Москвы 1956 года улицы, где вот так вот лежат обложки журналов, — это место, где болят глаза. Слепнут. От обложек журналов. И от афиш.

Ну, ничего, потом я научился один ходить.

Владимир Андреевич Успенский: В 1956 году я, ужаснувшись, что лингвисты не знают простых вещей в математике, объявил спецкурс по математике на филологическом факультете. Только для желающих. Немного оказалось желающих, но среди них был Зализняк, например. Тогда мы с ним и познакомились, и он меня абсолютно потряс. Он задавал какие-то вопросы, чрезвычайно глубокие, но совершенно перпендикулярные к вопросам всех остальных и к тому, чего я мог ожидать. Какой-то такой был поворот в его вопросах, словно он с другой стороны на все смотрел. Сразу стало ясно, что это гений. Он и есть гений. Кстати сказать, гениев очень немного. Нельзя сказать, что все гении, как это сейчас принято.

«Нужно поступить в École Normale»

Рассказывая В. А. Успенскому о начале своей парижской жизни, Зализняк говорит:

— Восемь человек были приписаны к Сорбонне.

ВАУ: И вы в том числе?

ААЗ: Ну конечно. Как просто некоторый автомат. А отдельно совершенно, лично мне — благодаря заботе обо мне Фриу и Окутюрье — было предложено попробовать поступить в École Normale.

ВАУ: Фриу и Окутюрье — вы с ними когда познакомились?

ААЗ: В Москве.

ВАУ: А-а, по тому же обмену…

ААЗ: Ну да. Они уже год как вернулись.

ВАУ: И там вы их нашли.