Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

В институте никаких таких специальных репрессий не было, но они должны были как-то реагировать на это. Там были люди вполне такие, особенно среди историков, совершенно правильные, идеологически подкованные; и там было партбюро, естественно. Они устраивали так: вызывали на заседание (партбюро и дирекция вместе, не знаю как) этих подписантов, и тем нужно было сделать вид, что они покаялись. Но как они каялись! Я не знаю про других, я слышала только рассказ про Владимира Николаевича. Это стало потом всем как-то известно, что, когда вызвали Владимира Николаевича (вот нашли, конечно, кого прорабатывать!) и что-то его спросили, он выслушал их и потом произнес речь, наверное, на полчаса, не меньше. Вообще он очень молчаливый был. А там он сказал все, назвал своими именами: как он относится вообще к Советской власти, ко всему, что делается у нас. Просто всё! Они сидели, открыв рты: они никогда ничего подобного не слышали, потому что таких слов не говорили. Никто вообще себе не мог этого позволить. И вот они его выслушали, Владимира Николаевича, потом сказали ему: «Ну что же, спасибо вам за откровенность». И он ушел. Вот и все.

А еще нельзя было защищать диссертацию. То есть не было такого запрета защищать диссертации, но нужны были характеристики. А характеристику, конечно, таким людям не могли подписать, потому что она где-то там в райкоме утверждалась, партбюро, то-се. Поэтому Вячеслав Всеволодович защищал в конце концов в Вильнюсе, а другие… Ну, по-разному все получалось. Дима Сегал уехал просто.

Там у нас не было ни одного члена партии и считалось, что это нехорошо, надо было, чтобы хотя бы кто-нибудь был. Стали уговаривать бедного Исаака Иосифовича Ревзина, который на это сказал: «Знаете, я уже и так еврей!» Больше даже никого не уговаривали, потому что это было совершенно невозможно, чтобы кто-нибудь из этой публики вступил в партию. Ну, просто даже никому в голову не пришло бы это.

— Я в первый раз когда его увидел, — говорит Николай Перцов, — это было месяца через полтора после того, как нам Шиханович сообщил, что наше лингвистическое образование мы должны начинать со знакомства с двумя современными лингвистами: Мельчуком и Зализняком. Мы, кроме Поливановой и еще двух-трех девиц с нашего курса, не знали эти фамилии. Какие-то украинские, вроде как несерьезно звучащие. Это не Гумбольдт, не Соссюр, о которых мы уже знали! И через полтора месяца я его увидел на симпозиуме по структурному изучению знаковых систем в 1962 году, в декабре. Я увидел в программе: Зализняк. Думаю: «Нам Шиханович сказал, надо Зализняка слушать». Но тема доклада — «Семиотика знаков уличного движения». Я подумал: «Что же это такое? Лингвист молодой, которого Шиханович нам рекомендует, занимается такими странными вещами!» Ну поскольку Шиханович сказал, что надо знакомиться и что мы должны ходить на этот симпозиум, я решил, что Зализняка не упущу.

Появляется на сцене человек — красивый, молодой — и начинает тонким голосом, сбивающимся на фальцет, что-то такое изящное рассказывать про знаки уличного движения. По-моему, у него какой-то транспарант висел, чтобы показывать эти знаки. Видимо, он дома на ватмане это начертил. Он уже не был старшекурсником, нет, но выглядел совершенно как старшекурсник. Его некоторые случайно на «ты» называли. Я уже знал немножечко о его выдающихся успехах на ниве изучения языков, но первое впечатление — двойственное: замечательный, интересный молодой человек, но почему я должен знакомиться с тем, кто говорит о такой странной вещи?!

«Стремление к наведению порядка — очень важная его черта»

В École Normale студенту Андрею Зализняку предложили преподавать русский язык тем, кто хочет его изучать. 14 ноября 1956 года он записывает в дневнике:

Наконец реально начинается учебный год. И сегодня мой первый урок для учеников École Normale, пожелавших заниматься русским языком, — он же начало всей моей преподавательской карьеры (но мне тогда это еще даже отдаленно не приходит в голову, — добавляет он позже).

Об этом же Зализняк говорит и в беседе с В. А. Успенским:

— Началом русистики синхронической были мои первые занятия в École Normale, когда я стал задумываться, как лучше изложить им русские склонения.

В 1960 году вышел русско-французский учебный словарь Зализняка с кратким грамматическим очерком русского языка [67].

В словаре всего 10 тысяч слов — не так уж и много, — пишет лингвист Александр Пиперски в некрологе [68]. — Но почти при каждом слове стояли какие-то непривычные пометы: дуб1c, поток3a, фонарь2b.

Что это за странные надстрочные символы и зачем они нужны? Все ведь со школьных лет и так знают, что дуб, поток и фонарь — это второе склонение, и объяснять тут нечего.

Однако для полного описания русского языка этого знания недостаточно. Чтобы убедиться в этом, образуем родительный падеж единственного числа и именительный падеж множественного числа: