Истинная жизнь Севастьяна Найта

Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы – вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете – радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».

Дверь наконец отворилась, и в нее боком вошла та же дама, которую я видел в прошлый раз, – говорю «боком», потому что ее голова была повернута в сторону и вниз: она обращалась, как выяснилось, к черному, сопящему, с жабьей мордой бульдогу[75], который как будто не желал входить.

– Помните о моем сапфире, – сказала она, подавая мне свою холодную маленькую руку.

Она села на синюю софу и подхватила тяжелого бульдога. «Viens, mon vieux, – произнесла она чуть задыхаясь, – viens[76]. Он куксится без Элен», – сказала она, устроив пса между подушками.

– Какая, знаете, жалость, я думала, она вернется утром, но она телефонировала из Дижона и сказала, что ее не будет до субботы (а был вторник). Я ужасно перед вами виновата, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень огорчены? – И она посмотрела на меня, положив подбородок на сцепленные руки и опершись о колени острыми локтями в тесно их облегающих бархатных рукавах.

– Быть может я утешусь, – сказал я, – если вы мне еще что-нибудь расскажете о г-же Граун.

Не знаю отчего, но самый воздух этого места как-то располагал меня к напыщенности речи и приемов.

– А кроме того, – сказала она, подымая палец с острым ноготком, – j’ai une petite surprise pour vous[77]. Но прежде – чай.

Я понял, что на сей раз без этого фарса чаепития не обойтись; да уже и горничная прикатила столик на колесиках, на котором поблескивал чайный прибор.

– Поставьте его сюда, Жанна, – сказала мадам Лесерф. – Да, так хорошо.

– Ну а теперь вы должны рассказать мне со всеми подробностями, – сказала мадам Лесерф, – tout ce que vous croyez raisonnable de demander `a une tasse de th'e[78]. Вам, наверное, со сливками, коли вы жили в Англии. У вас, знаете, и вид англичанина.

– Предпочитаю выглядеть русским, – сказал я.

– Боюсь, я никого из русских не знаю, если не считать Элен, разумеется. Эти пирожные, по-моему, довольно забавны[79].

– А что же ваш сюрприз? – спросил я.

У нее была интересная манера пристально на вас смотреть – но не в глаза, а на нижнюю часть лица, точно у вас там крошка пристала и нужно ее смахнуть. Для француженки она была очень легко накрашена, и ее прозрачная кожа и темные волосы казались мне весьма привлекательны.

– Ах да, – сказала она. – Когда мы говорили по телефону, я спросила ее кой о чем, и…

Она остановилась, словно извлекая удовольствие из моего нетерпения.

– …и она ответила, что никогда такого имени не слыхала, – сказал я.

– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она только засмеялась, но уж я знаю этот ее смех.

Кажется, я встал и прошелся по комнате.

– Однако, – сказал я наконец, – тут ведь нет ничего смешного. Разве ей неизвестно, что Севастьян Найт умер?

Мадам Лесерф прикрыла свои темно-бархатные глаза, молча давая утвердительный ответ, и потом опять посмотрела на мой подбородок.

– Давно ли вы ее видели – т. е. я хочу сказать, видели ли вы ее в январе, когда в газетах были объявления о его смерти? Неужели она не была опечалена?

– Послушайте, друг мой, вы до странности наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь, как и печаль, бывает разная. Предположим, что Элен и есть та самая, кого вы ищете. Но следует ли из этого, что она любила его так сильно, что непременно должна была горевать из-за его смерти? А если и любила, то разве у нее не может быть своего взгляда на смерть, взгляда, который не предполагает истерик? Что мы вообще знаем об этих вещах? Это ее личное дело. Она, я полагаю, сама вам об этом расскажет, но до тех пор было бы несправедливо оскорблять ее.

– Да я и не оскорблял ее! – воскликнул я. – Если мои слова показались несправедливы, простите. Но расскажите же о ней. Как давно вы с ней знакомы?

– До этого мы виделись нечасто – она ведь много разъезжает, – но мы с ней учились в одной гимназии, здесь, в Париже. Отец ее, кажется, был русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла за этого дурака.

– Какого дурака? – спросил я.