Истинно русские люди. История русского национализма

«– Послушайте, – возразил Грановский, бледный и придавая себе вид постороннего, – вы меня искренно обяжете, если не будете никогда со мной говорить об этих предметах. Мало ли есть вещей занимательных и о которых толковать гораздо полезнее и приятнее.

[…] Мы все взглянули друг на друга, и этого взгляда было совершенно достаточно: мы все слишком любили друг друга, чтоб по выражению лиц не вымерить вполне, что произошло».

Произошло то, что в их дружбе оказалась «межа – предел и с тем вместе ценсура», «тон и смысл последних слов открывал между нами даль, которой мы не предполагали»: как идейная близость вела к дружбе, так идейное размежевание не позволяло дружбе продолжаться – быть друзьями означало быть единомышленниками или по меньшей мере делать все, чтобы стать ими, идейное расхождение могло быть только временным, тем, что надлежало устранить – переменой взглядов одной из сторон или нахождением иного, третьего, высшего воззрения, которое позволит им примириться. Отсюда особенный характер переписки западников – огромные послания, которыми обмениваются Белинский, Бакунин, Герцен, анализируя других и давая самоотчет сами себе: самонаблюдение и постоянная работа над собой и над другими – непременное условие.

В случае со славянофилами – все совсем иначе. Разумеется, есть общие черты – так, письма Константина Аксакова, члена кружка Станкевича, человека романтической культуры, как и письма молодого Юрия Самарина, по стилю весьма отличные от посланий Белинского или Бакунина, по типу оказываются родственными им. Однако эти черты отнюдь не становятся определяющими – для славянофилов, в отличие от западников, нет потребности в постоянном «исповедничестве» друг перед другом, равно как нет и настойчивой потребности полноты единомыслия, болезненного внимания к идейным расхождениям. Их связывает слишком многое, чтобы придавать столь большое значение каждому оттенку мысли и обороту фразы – не потому, что последние не ценятся, а потому, что от них не зависит, продолжится ли дружба и близость, или же им придет конец.

Историю славянофильства в узком смысле слова принято начинать с 1839 г., когда в одном из московских салонов встретились Алексей Степанович Хомяков (1804–1860) и Иван Васильевич Киреевский (1806–1856). Знакомые с молодых лет, вхожие в одни и те же интеллектуальные круги, они на протяжении многих лет не виделись – и с тем большим удивлением обнаружили схожесть своих нынешних воззрений, поскольку почитали себя одиночками и не надеялись найти единомышленника. Дабы обсудить свои воззрения, не стесняясь случайностями и торопливостью салонной беседы, они обменялись текстами, в которых изложили свои воззрения, – Хомяков написал статью «О старом и новом», а Киреевский – «Ответ А. С. Хомякову». Однако все-таки правомернее, на наш взгляд, относить собственно начало славянофильства к несколько более позднему времени – к началу 1840-х, когда с Хомяковым и Киреевским сошлись молодые Константин Сергеевич Аксаков (1817–1860) и Юрий Федорович Самарин (1819–1876). Аксаков и Самарин в это время оба готовились к защите диссертаций, окончив Московский университет, – Аксаков был старше, работал над исследованием, посвященным Ломоносову, к этому времени прошел через кружок Станкевича, но в психологическом плане был человеком менее зрелым, чем Самарин, сын богатого самарского помещика, внук Нелединского-Мелецкого, крестник императрицы Марии Федоровны. В отличие от своего старшего приятеля, Самарин, с молодых лет получивший основательную ученую подготовку и определенный к большой государственной карьере, был человеком внутренне собранным и сильным – их дружба, продолжавшаяся всю жизнь, была, как то нередко бывает, схождением крайностей – увлекающийся и редко способный что-либо довести до конца, поэтичный, страстный Аксаков и сдержанный, методичный, строгий в первую очередь к самому себе Самарин нашли друг в друге то, чего им недоставало. Они жили философией Гегеля, воспринимая ее как последнее слово человеческой мысли – не в смысле интеллектуальной новинки, но полноты откровения, – и оба они восприняли от университетских наставников, Погодина и Шевырева (у Аксакова к этому добавлялось семейное влияние), патриотизм и ранние националистические настроения.