Истоки

— Разве у вас не было артиллерии? — возмутился Савва.

— Пушки были, а инициаторов атаковать еще больше было. Лежат в цепи, и вот, не дожидаясь приказа командира, какой-нибудь энтузиаст, вроде меня, вскакивает и орет: «Ура! За Родину! За мной!» Все встают и бегут. Нельзя же отставать, когда за Родину побежали! — с затаенной внутренней болью сказал Михаил.

— Где же командиры были? К чему такой произвол? — спросил отец строго.

— Считалось непатриотичным сдерживать горячих. А они дезорганизовали управление войсками. К тому же ни одна армия в мире не встречалась с такими мощными укреплениями среди лесов, скал, валунов, озер, в суровые морозы и метели. Недаром о Западном фронте на время все как бы забыли. Внимание приковал Карельский перешеек. Там испытывалось искусство немецких, английских, французских и американских инженеров, построивших линию Маннергейма. На первых порах не ладилось, а потом приехал Валдаев, и дело пошло.

— Валдаев — видный красный полководец, — сказал отец.

— О нем даже песни поют, — добавил Юрий.

— Начинай, я подтяну. Мне не привыкать петь с чужого голоса.

— Ого, да ты, Михайло, оказывается, не прежний теленок, — сказал Савва.

Непривычная взвинченность Михаила насторожила Любовь. Положив руку на плечо сына, она сказала:

— Ты очень впечатлительный.

— Да мне что, мама! Если хотите знать — нет худа без добра. Хорошо, что хейтели испытали нас огнем и железом в малой войне.

— Уберем со стола и займемся делом. Хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о своей работе, — сказал Юрий.

Михаил встал, не глядя на родителей, хотел уйти, но отец удержал его за руку.

— От своих у нас секретов нет.

— Тем более от солдата, — подхватил Савва. — Да, кстати, почему ты беспартийный, Миша?

— Не дорос. Не вижу пользы от себя для партии. Малодушен. О таких говорят: видно ворону по полету, а добра молодца — по соплям.

Дядя, отец и Юрий придвинулись к столу, сблизив рыжие головы, Михаил сел подле матери, вязавшей шаль. Покуривая трубку, отец поглядывал на Михаила с улыбкой. Ничего интересного для себя Михаил не ждал от этих «деловых, партийных» разговоров. Всегда и всюду, казалось ему, говорили одно и то же: недостатки, промахи, исправить, поднять. И так без выпряжки, без передыха много лет. В конце концов все может надоесть, даже героическое. Ковыряясь ногтями в своих обмякших после бани мозолях на широкой короткой ладони, он исподлобья глядел на Юрия. Тот говорил медленно, очевидно сдерживая внутреннее волнение, ноздри раздувались, темнели голубые глаза. И постепенно открывалась Михаилу неведомая ему жизнь и работа родных людей…

Когда-то Юрий думал, что не сумеет сработаться с Тихоном Солнцевым в промышленном отделе горкома партии. Так оно и получилось. Солнцев грозил снять с него стружку, если плохо поведет дело. Уж что другое, а стружку снимать он умеет. Скольким поломал жизнь! Юрий не то что боялся, а как бы опасливо присматривался к Солнцеву. Добрый от природы, но огрубевший и ожесточившийся в жизни, Тихон лихорадочно изменчив в своих отношениях с людьми: то безжалостно суров, то напоминает порой предшественника Саввы на заводе: как стена резиновая, хоть головой бейся об нее — не прошибешь и не зашибешься.

«А что делал я, когда с Юрки стружку снимали? — подумал Михаил. — Кажется, спорил с критиком о том, почему одни ворчливо поучают, другие выслушивают их грубость. Ага… значит, брат хотел, чтобы с него требовали».