Истоки первой мировой войны

«Не только наши отношения с Британией значительно испортятся, но также французский шовинизм, который уже опасен, возрастет до состояния невообразимого. Франция станет такой возбужденной и властной, что мы вынуждены будем напасть на нее. В этой войне Франция обязательно получит поддержку России, а также, без сомнения, и Британии… Я не могу взять на себя ответственность работать в такой ситуации. Если нам будет навязана война, мы будем воевать, и с Божьей помощью не потерпим поражения. Но для нас провоцировать войну, когда не задета наша честь или жизненные интересы, значит совершать грех против Германии, даже если мы можем надеяться на победу»[204].

Это была позиция, которая отличалась от позиции его националистических критиков только средствами достижения цели, но не самой целью.

Трудность такой «политики диагонали» хорошо показал «случай в Заберни», когда большинство рейхстага, включая национал-либералов и католическую центристскую партию, левое крыло и социал-демократов, осудило руководство армии и критиковало канцлера и его ведение дел.

Бетман не был человеком, который идет против армии и предрассудков кайзера. Он в большей степени разделял их презрение к профессиональным политикам в рейхстаге. Он писал об обсуждении дела За-берна: «Это был сумасшедший дом». «Под вспышками гнева эти люди надеялись скрыть свою политическую наивность. Тщеславный Вассерман (от национальных либералов) рука об руку с Шейдеманом (СПГ) и Эрцберге (Центр), лишенные всякого достоинства… Я стоял тогда под огненным дождем. Это даже не так уж плохо. Внезапное изменение внутри было намного сильнее, чем внешний огонь»[205]. «Лучше пусть пошатнется моя репутация, чем позволить клеветать на армию», — сказал он по делу Заберна[206], а в отношении флота его мнение было еще более определенным: «Действительно великая держава, имеющая выход к морю, не может оставаться сухопутной державой, она должна иметь флот, и очень сильный флот… не только для охраны торговли, но и для общих целей процветания»[207]. Бетман был ограничен в действиях своим происхождением, темпераментом и системой, в которой он существовал[208]. Его пессимистическая замкнутая и чувствительная натура была восприимчива к обвинениям в трусости[209]. Фатализм все более вел его к пониманию, что ничего никогда нельзя поделать.

Но если бы он был не таким фаталистом, он все равно мало что мог бы сделать, будучи окруженным сильными сверхнационалистически настроенными консерваторами. Его «политику диагонали» постоянно перекашивало вправо, и он был не в силах противостоять.

Между выборами 1912 г. и началом войны велась усиленная националистическая пропаганда, призывавшая готовиться к войне в надежде на то, что она поможет покончить с социал-демократией. Журналисты правого крыла не только готовили к войне тевтонцев против славян, они еще делали замечания, такие как «новая и свободная война мгновенно выкосит 110 социал-демократов», «война — это единственное лекарство от существующей болезни»[210]. Бетман не разделял этих взглядов. Он сказал, что консерваторы «ожидают войну для изменения внутренней политики в консервативном направлении». Сам же он полагал, «что мировая война с ее непредсказуемыми последствиями значительно усилит социал-демократию, поскольку она призывает к миру, и опрокинет многие троны»[211]. В ноябре 1913 г. Бетман сказал: «В грядущей войне, которая будет развязана без непреодолимых причин, на карту будет поставлена не только корона, но также будущее Германии. Конечно, наша политика должна вестись смело, но размахивать мечом при каждом дипломатическом осложнении, когда нет угрозы чести, безопасности и будущему Германии, — не только безрассудно, но и преступно»[212].