Истопник

А Сталина спала на снегу и ела акулье мясо. Отбивалась от коблих – женщин в образе мужиков и ковырялок – приторно-угодливых лесбиянок. Короткая стрижка, брюки, заправленные в сапоги, папироса в уголке рта. Портрет типичной коблихи. А вся на изломе, нервная и гибкая – ковырялка.

Их так называли.

Еще Сталина продавала за кусок хлеба свои вышивки.

Шила рукавички-верхонки в мастерской.

Так и выжила.

Оказалось, что все десять лет они продолжали любить друг друга.

Так бывает.

Кажется, что ты уже забыл свою единственную ночь любви, но вдруг ты видишь, как в утреннем морозном тумане колонны зэков идут к костру, который ты только что развел у жерла тоннеля. Они тоже хотят погреться. И твоя любимая тоже приходит вместе с ними. И встает за твоей спиной. Ее лицо можно даже потрогать, поправить волосы, сбившиеся из-под платка и припорошенные инеем. Можно даже согреть своим дыханием ее ладони.

Так бывает.

Ты уже смирилась с женской долей, выпавшей тебе на веку. Родила не любимому, но спасшему тебя человеку ребенка. И снова взялась вышивать нитками мулине бесконечное море. Как вдруг однажды вечером, почти уже ночью, у крыльца твоего домика, затерянного в тайге, залает собака. И в беспамятном человеке на волокуше ты узнаешь его.

Единственного. Которого ты вспоминала каждую ночь десять лет подряд. Ты пойдешь мимо старого кладбища, чтобы собрать в горах снадобье, и услышишь стоны людей. Невидимые миру слезы.

– А где наш сын? – спросил Костя.

– Егорка? Он в Чегдомыне. В интернате для детей таежников. Там ребятишки охотников и оленеводов.

– Ты назвала его Егоркой…

– Ты же сам мне рассказывал. Как у чалдонов? Сына называют в честь отца. Дочь – именем матери. У тебя ведь отец был Егором? Я их, кстати, искала, твоих родителей, на Ургале. Мне сказали, что они умерли. А про тебя толком никто не знал. Говорили, мол, учится где-то в институте. В Комсомольске. А нам в города с Герой ездить не разрешается. Мы до сих пор поднадзорные и должны жить на химии… Как на поселухе. Ну, ты знаешь. Они сказали, что Дуссе-Алинь скоро снова будет спецпоселением. Герку послали восстанавливать мерзлотную станцию. Я по хозяйству. А ты как здесь оказался? Ты охотник, Костя?

– Нет, – ответил Костя, – я истопник тоннеля. И я тебя ищу.

Сталина ловко, не стесняясь Кости, спрятала грудь в кофточку и поправила пряди волос, нависшие над лицом.

– Да ладно, Костя… Ищет он! Все быльем поросло.

Она подошла к нарам и наклонилась над Костей.

Он потянулся ладонью к лицу Сталины.

Хлопнула дверь в сенцах.

Вошел Кауфман.

– Очнулся, охотничек?! Как это тебя угораздило?

Следующая сцена будет такой.

Прошло время, и нога у Кости стала подживать. Но он делал вид, что ему по-прежнему трудно вставать и передвигаться по избушке.

Ему нравится, что Сталина помогает ему умываться, кормит чуть ли не с ложечки. Он выжидает, когда она наклонится над топчаном, где лежит Костя, и в вороте платья будут видны ее по-прежнему тугие груди.

Костя побрился опасной бритвой. В хозяйстве нашлось несколько бритв и кисточек для взбития пены. Кауфман брился с завидным усердием каждое утро. Зачем бриться мужику в тайге?! Герхард, видимо, дисциплинировал себя.

Щеки Кости налились румянцем, а черный чуб пошел прежней, чалдоновской, волной. Да и у Сталины глаза заблестели. Она уже сидит на краю постели, позволяет Косте гладить свою руку. Пока только до плеча.

Сидят как голубки, воркуют… Многое вспоминают.

Кауфман дома не бывает. Каждое утро он уходит в маршрут за пробами грунта и за своими мхами. Маршруты становятся все длиннее.

А Кауфман все неразговорчивее.

Как-то, наклонившись, она не выдержала и припала на грудь Кости.

Охнуть не успела. А Костя не растерялся.

Да Сталина сильно и не сопротивлялась.

Завозилась и заплакала Настя в кроватке.

Сталина подхватилась, распеленала девочку, положила рядом с собой.

Настя сразу развеселилась, загукала, ползает по топчану, хватает мамку и чужого дядьку за голые пятки. Костя заметил, как Сталина потихоньку, голой ступней, отталкивает девочку. Костя засмеялся. Ловко, хоть нога-то по-прежнему в шине, соскочил с нар и посадил Настю на коврик.

Лохматую медвежью шкуру, лежащую у кровати.

Отметил про себя: «Герыч-то не промах… На медведя ходит!»

Сталина, простоволосая и полуголая, опершись на руку с удовольствием смотрит, как Костя возится с Настей. Из-под топчана выполз Кучум, наблюдает за Настей и хозяином. Собака не рычит, а лишь слегка скалится, обнажая сахарные клыки. Костя подзывает лайку и строго говорит:

– Будешь охранять… Это наша дочка.

Кучум прижимает уши.

Сталина неслышно плачет. Мы видим, как слезы текут по ее щекам.

Настя хватает Кучума за уши, треплет, пытается залезть на собаку и, довольная, хохочет. Кучум виновато глядит в глаза хозяина, повизгивает, но не уворачивается. Кучум – помесь волка с лайкой. Одним хапком рвет горло кабарги.

Из желтого радиоприемника «Амур», обмотанного черной изолентой, сквозь треск и завывания прорезается голос московского диктора: