Исторические силуэты

Что касается московских жителей французского происхождения, то, конечно, при обстоятельствах того времени были все основания зорко следить за их поведением и настроением. Ни для кого ведь не составляло тайны, как широко пользовался Наполеон политическим шпионажем в тех странах, на которые собирался обратить силу своего оружия. Однако все приемы Ростопчина ясно показывают, что на первом плане у него было вовсе не серьезное и добросовестное пресечение деятельности настоящих агентов французского правительства. Он просто ухватывался за любой попавшийся под руку случай для того, чтобы разжигать в массе ненависть к французам. Насколько повод к тому был серьезен и действительно обоснован в каждом данном случае, это вовсе не заботило Ростопчина. Он гонялся лишь за эффектами, могущими возбудить страсти толпы, хотя бы ради этого и приходилось зверски губить ни в чем неповинных людей. В сущности, в Москве не было ни измены, ни народного возбуждения против местной французской колонии. Ростопчин стремился во что бы то ни стало создать видимость того и другого. Он начал с собственного повара-француза (собственно бельгийца) Турнэ. Рубил этот повар в кухне говядину ножом. Поваренок чем-то рассердил его. Турнэ в гневе сказал поваренку: «Вот, погоди, пусть только придет наш император, вот что он с вами сделает», — и продолжал рубить. Этим и ограничился весь инцидент. Турнэ впоследствии объяснял, что он под нашим императором разумел Александра I. Ростопчин тут же велел привезти Турнэ в тележке на Красную площадь и там перед Гостиным двором на позорной скамье ему дали 25 ударов розгами. После этой экзекуции несчастный в полумертвом состоянии был отправлен прямо с площади в Сибирь, как был, в белой холстинной куртке. Таковы же были и другие проявления измены со стороны живущих в Москве иностранцев, которых Ростопчин подвергал примерным наказаниям. Ростопчин заявлял в письмах к государю, что такие кары необходимы для удовлетворения народного чувства, которое якобы пылает ненавистью к иноземцам. Он даже выставлял себя благодетелем иноземцев, говорил, что его мероприятия были направлены на спасение им жизни от неистовства толпы. Я упоминал выше об отправлении Ростопчиным из Москвы на барке нескольких десятков иностранцев. Ростопчин утверждал в своих позднейших записках, что этим он спас жизнь высланным иностранцам[409]. А. Попов[410] правильно заметил, что вся обстановка, в которой совершилось это выселение, скорее способна была возбудить, нежели успокоить недоброжелательство толпы к иноземцам. В течение нескольких дней ловили по Москве иностранцев, затем, наловив до 40 человек, посадили их в барку на Москве-реке в присутствии громадной толпы зевак; перед отплытием барки арестантам громогласно прочитали наполненную глумлением над ними бумагу генерал-губернатора; странно все эти приемы объяснять заботливостью о предохранении иностранцев от народа, между тем, история плавания этой барки как раз неопровержимо доказывает, что и предохранять французов было бы, в сущности, не от кого, так как вопреки стараниям Ростопчина русский народ не проявлял никакой фанатической ненависти к мирно и спокойно жившим среди него иностранцам. Барка, наполненная французами, почти без инцидентов, в полной безопасности проехала по Москве-реке и Оке до Нижнего Новгорода. Наполеон уже занимал Москву, Москва уже пылала, а плывшие на барке французы спокойно сходили на берег, покупали в деревнях провизию и встречали всюду прием, в котором нельзя было подметить и тени народного ожесточения. В доказательство того же положения А. Попов приводит еще тот знаменательный факт, что уже после занятия Вильны Наполеоном целая группа иностранцев, г-жа Сталь со своими спутниками, ни слова не зная по-русски, совершенно спокойно проехала по России от австрийской границы до Москвы и Петербурга. «Мы въехали в Россию, — записала сама Сталь, — в такое время, когда французская армия уже проникла далеко в пределы России. Никто из нас не говорил по-русски. Мы говорили языком врага, опустошавшего страну… и несмотря на то, наше путешествие по России совершилось легко и безопасно; так велико было гостеприимство и дворянства и народа». Сергей Глинка, энтузиаст-патриот, пишет следующее про 1812 год: «Я близок был к народу, я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках… и живым Богом свидетельствуюсь, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России». Шумиха, поднимавшаяся Ростопчиным, оставалась чуждой народу, не находила отклика в его душе; народ инстинктивно распознавал ее искусственный характер и ее полную ненужность для тех истинно великих по своей важности задач, которые стояли перед страной.