Исторические силуэты

Нет сомнения, что в основе всех этих увлечений Аракчеева лежала грубая чувственность. Всю жизнь он был падок до порнографии. Можно сказать, что в его душе соперничали две страсти — истязать людей и разглядывать неблагопристойные картинки. Эти картинки выписывались для него целыми партиями из-за границы. В садах Грузина, среди различных памятников, поэтических гротов и руин, статуй и беседок, на уединенном острове одного из садовых прудов Аракчеев соорудил таинственный павильон, всегда запертый на ключ. Аракчеев посещал этот павильон или один, или с самыми интимными приятелями. Все стены павильона были заняты зеркалами. При нажатии потаенной пружины зеркала переворачивались, и за ними взорам посетителей открывались громадные картины самого непристойного содержания. На стол Аракчеева иногда подавали сервиз, выписанный из Парижа. Все тарелки этого сервиза были украшены столь же игривыми изображениями, напр.: «Венера на бойне», «Любовь заставляет плясать трех граций» и т. п. Любопытен состав библиотеки этого первого сановника в государстве. Половина библиотеки была наполнена книгами соблазнительно-игривого содержания, напр.: «Любовники и супруги или мужчины и женщины, и то и сие», «Нежные объятия в браке и потехи с любовницами» и т. д. А вперемежку с этими книгами находились такие, как «Сеятель благочестия», «О воздыхании голубицы и пользе слез», «Великопостный конфект» и проч.[477] Сладострастие и ханжество тесно переплетались в лице Аракчеева.

Отдаваясь наклонностям сладострастного сатира, Аракчеев не стеснялся никакой обстановкой. Любопытную сценку по этой части встречаем в воспоминаниях сенатора Фишера[478]. Это было в 1824 г. В день именин императрицы Марии Федоровны, 22 июля, в Петербурге был дан, как всегда, роскошный праздник. Горела иллюминация. Площадка перед петергофским дворцом против главного фонтана «Самсон» вся была покрыта массою народа. Фишер, тогда 18-летний юноша, привел туда свою сестру, 17-летнюю красавицу. Пробираясь к более удобному месту, они вдруг заметили у самых перил старика в смятой военной фуражке и поношенной шинели, который стоял как-то одиноко, окруженный не занятым никем пространством. Молодой человек, недолго думая, продвинулся с сестрой к свободному месту, и тотчас же генерал-адъютант в полной форме, стоявший за грязным стариком, схватил Фишера за руку и строго сказал: «Нельзя». Однако старик — это и был Аракчеев — взглянув на красавицу, процедил сквозь зубы: «Оставь!». Осмотревшись, Фишер заметил, что за стариком стояли три генерала в полной форме, и публика плотным кольцом облегала тот заповедный круг, среди которого находились только Аракчеев и Фишер с сестрой. И вот при генералах и публике Аракчеев, скривив рот и в упор глядя на красавицу, начал гнусливым голосом отпускать сальные шуточки. «Allons nous en»[479], — шепнул сестре растерявшийся Фишер, и, когда они удалялись от привилегированного соседства, Аракчеев следил за ними с цинично-насмешливой улыбкой, а генералы и публика смотрели на юную пару со смешанным выражением удивления и любопытства[480].

Способный лишь на циничные ласки, Аракчеев был зато необыкновенно разносторонен во всем, что касалось жестокой расправы и оскорбительного издевательства над подвластными ему людьми. Жестокость гнездилась глубоко в его душевной организации и окрашивала собою большую часть поступков и действий этого человека. Характерно, что даже Эйлер, любимец Аракчеева и один из его ближайших сотрудников по военным поселениям, записки которого резко выделяются из всей мемуарной литературы того времени по его панегиристическому отношению к Аракчееву, даже Эйлер, решившийся утверждать, что Аракчеев в течение своей жизни никого не сделал несчастным, все-таки замечает, что его герой «имел одно только дурное качество», и этим качеством оказывается жестокость. Эйлер в преклонении перед Аракчеевым доходит до того, что называет его «одним из лучших граждан России» и даже «деятельнейшим и справедливым заступником России перед престолом монарха». И вот, даже такой явно пристрастный свидетель сознается, что «Аракчеев имел склонность к жестокости»[481]. Правда, Эйлер сейчас же прибавляет, что эта жестокость проявлялась лишь в первом пылу сердца, но на эту оговорку приходится ответить лишь тем, что «первый пыл» растягивался у Аракчеева на весьма продолжительное время. Жестокость Аракчеева проявлялась не только в мгновенных порывах, но и в планомерных и систематических приемах обращения с людьми.