Исторические силуэты

До каких пределов могла доходить жестокость Аракчеева, видно по тем неистовствам, которым он предался в Грузине, обезумев от горя после убийства Минкиной. Очевидец этих печальных событий Гриббе пишет: «Целые реки крови пролиты были тогда на берегах Волхова». Примчавшись в Грузино после убийства Минкиной, Аракчеев, еще не разбирая дела, предал всех дворовых страшным пыткам и истязаниям. Грузино сделалось ареной сцен, возмущавших душу беспристрастных свидетелей. А когда закончился немилостивый и неправедный суд над участниками убийства, проведенный с вопиющими нарушениями правил судопроизводства, то в Грузине же была произведена и заключительная экзекуция. Моя рота, описывает эту экзекуцию Гриббе, была приведена на военное положение и назначена к походу в Грузино. Каждому солдату было выдано по 60 патронов. В 9 часов утра рота оцепила в Грузине лобное место среди большой поляны. Кругом стояла толпа народа до 4 000 человек. Посредине поляны был врыт в землю станок, по обеим сторонам которого горели огни ввиду холодного времени. У станка была поставлена огромная бутыль водки, к которой поминутно прикладывались палачи. «Мне еще и теперь, — пишет Гриббе в своих мемуарах, — слышатся резкие, свистящие звуки кнута, страшные стоны и крики истязуемых и глухой, подавленный вздох тысячной толпы народа»[494].

Я уже сказал, что Аракчеев был разносторонен в жестокости. Наряду с кровавым зверством в нем была сильно развита наклонность к изощренному издевательству над слабым, находившимся в его власти противником, и в изобретательности, которую он при этом обнаруживал, сказывалась вся низость его души. Он не удовлетворялся истязанием противника; ему нужно было еще насладиться зрелищем морального унижения того, кто подпал его гневу. Дворовые люди Аракчеева тотчас после перенесенного телесного наказания должны были писать своему барину длинные чувствительные письма, наполнявшиеся подневольной лживой риторикой. В этих письмах говорилось о том, что само Провидение внушило графу справедливый гнев; что наказанный мучится угрызением совести и, чувствуя себя презренным преступником, просит униженно и благоговейно прощения, со слезами и чистым, сокрушенным сердцем. Затем должна была следовать подпись, в которой писавшие именовали себя «презренными, верноподданными рабами» графа[495].

В воспоминаниях Гриббе рассказана, между прочим, интересная история некоего Ефимова. Неграмотный, грубый, неотесанный, он выдвинулся в военном поселении, как самый рьяный «аракчеевец», и дослужился до ротного командира. Аракчеев не чаял в нем души, а он сам зато являлся сущим бичом Божиим для солдат. Вдруг открылись страшные злоупотребления Ефимова по военному хозяйству. Этого Аракчеев не прощал, и Ефимов был разжалован в рядовые. Он перенес этот удар с удивительным самообладанием и, как ни в чем не бывало, из грозного начальника стал образцовым по исполнительности солдатом. Но в его душе мгновенно произошел целый переворот. Вся его суровость исчезла. Он стал истинным другом своих товарищей-солдат, самоотверженно во всем помогал, кому только мог, и скоро приобрел общую сердечную любовь. Это обстоятельство в глазах Аракчеева было, пожалуй, еще большим преступлением, нежели растрата казенных сумм. С этого времени Аракчеев возненавидел Ефимова. В начале 1825 года в той роте, которой некогда командовал Ефимов, произошло резкое столкновение солдат с командиром полка Фрикеном. Ефимов не имел никакого отношения к этой истории, но, помимо всяких оснований, именно его объявили виновником происшествия. Аракчеев велел заковать его в железа наглухо и сам явился присутствовать при унижении своего недавнего приятеля. С последним ударом кузнечного молотка о забиваемые кандалы Аракчеев ударил Ефимова в шею так сильно, что тот едва не грохнулся оземь[496]. В этой отвратительной сцене сказалась вся душа Аракчеева: он был храбр только с безоружными и связанными противниками.