Исторические видения Даниила Мордовцева

Одной из характерных особенностей, определивших невиданный после "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина успех сугубо исторических исследований Мордовцева, был уже сам стиль их повествования, далекий от академического, живой и образный. Вот, например, как Мордовцев в своей монографии "Гайдамачина" (1870) рассказывает о той части крестьян, которая противилась путам оседлого крепостнического состояния в "польский период" истории Украины: "...на землях помещиков, которые желали привлечь к себе чужих крестьян, выставлялись большие деревянные кресты, а на этих крестах обозначалось "скважинами проверченными", на сколько лет новопоселившимся обещается льгота от всех "чиншов", т. е. от оброка и барщины. Крестьяне, со своей стороны, бродили от одного места к другому, выискивая, нет ли где креста и сколько на нем просверлено скважин. И вот мужик проведает о новой кличке на слободку и нового креста ищет и таким образом весь свой век не заводит никакого хозяйства, а таскается от одного креста к другому, перевозя свою семью и переменяя свое селение... Пока окончательно не успокаивается под могильным крестом".

Из таких вот кочующих по Украине крестьянских масс и вырывались "самые страстные натуры", отвергающие этот социальный крест на своей судьбе - гайдамаки.

"...внутренний хаос, в котором зарождалась гайдамачина, - пишет Мордовцев, - подобно тому, как среди внутренней неурядицы России зарождалась и созревала около того же времени пугачевщина - два родных детища деспотизма".

Уже из этих слов писателя понятно его "общественное настроение" демократическое по своей сути, неизменно сочувственное "к голытьбе, забытой историей". Но... не забытой самим народом, память которого "освещает известные исторические события и лица вернее, ближе к истице, чем официальные документы, не всегда искренние, а часто - с умыслом лживые"*.

_______________

* Из предисловия автора к первому (1870 г.) изданию

"Гайдамачины".

С явным сарказмом передает Мордовцев желание "власть имущих" иметь такую историю, в которой народ безмолвствует только потому, что одобряет... Из которой бы явствовало, как он, народ, "вносил подать, отбывал рекрутчину, благоденствовал (вспомним здесь непередаваемый на русском языке "юмор" шевченковских строк: "на всiх языках все мовчить, бо благоденствуе!.." - Ю. С.), как он коснел или развивался, как подчас бунтовал и разбойничал целыми массами, "воровал" и "бегал" - тоже массами в то время, когда для счастья его работали генералы, полководцы и законодатели".

В таком повествовании - весь Мордовцев: что это у него, как не усмешка самого народа над истинно "барской" историей!

Истина не конечна: павшим за нее воздвигаются монументы, но для живых это уже скорее символы недвижимости завоеванных привилегий. Дворянство, родившееся при Иване Грозном, было благодарно Петру I прежде всего за то государственное значение, до которого он его поднял, разрушив старую боярскую Русь. Прославляемые с петровских времен "долг и честь российского дворянина" - это его д о л г перед с в о и м дворянским государством, его честь - во взаимоотношениях с себе подобными. Об этом теперь, через три четверти века после нашей революции, мы начинаем забывать. И вот уже такие понятия, как и с т и н а и г у м а н и з м, кажутся нам понятиями абсолютными, "очищаемыми временем от вульгарно-социологического содержания" - однако не в отрыве ли этих понятий от российской истории?

Петр I в произведениях Мордовцева - герой и в буквальном и в литературном смыслах: романы "Идеалисты и реалисты" (1876), "Царь и гетман" (1880), "Царь Петр и правительница Софья" (1885). В романе "Державный плотник" он "гений", "титан", "исполин", "вождь"...

Исторически прогрессивной для своего времени считает деятельность Петра I и современная наука. В самом деле. Пирамиду власти, венчаемую "великими", создавала сама необходимость, собравшая, наконец, русских вместе после ордынского грома. И, конечно же, читая роман Мордовцева, мы понимаем поистине пушкинскую гордость автора за "державного плотника", как никто в истории выразившего государственную идею русского народа.

Но... И опять он, автор романа, здесь с нами: в силах ли была она, эта идея, утешить целые поколения русских крестьян, которые приходили в этот мир однажды и, оказывалось, совсем не для счастья? Разве наша благодарность Петру Великому означает забвение пращуров наших, "потом трудов своих" (а не только его, "царских") создавших новую Россию?