Истории без любви

Низкие тучи, набухшие влагой, висевшие над городом все эти дни, уползали за Пиренеи. И город светился разноцветьем черепичных крыш в тусклых лучах заходящего солнца. По мере того как Шелягин и Назаренко приближались к собору, все явственнее слышалось тонкоголосое торжественное пение. В переплетении узких улочек мелодия казалась особенно грустной и зовущей. Они прибавили ходу. Процессия открылась как-то сразу, представ перед ними во всей обнаженности и безысходности. Впереди шли мальчики в белых одеяниях, вознося к небу призыв страждущих. За ними на носилках плыла скульптура святого, устремив свой безжизненный взор поверх голов. А сзади плотными рядами двигалась, повторяя все изгибы улицы, страшная процессия. Потные паралитики с трудом переставляли костыли по брусчатой мостовой. Старухи, согнутые болезнью, вперив взгляд в мерно качающуюся впереди статую святого, брели, исступленно бормоча вполголоса слова молитвы. Какая-то пожилая женщина, вся в черном, вела мальчугана. Над прекрасной, крутолобой головой мыслителя у ребенка нависал огромный уродливый горб, заставляя его сгибаться. В глазах ребенка застыли надежда и ужас... Летучий запах ладана, перемешанный с запахом человеческого пота и расплавленного воска свечей, висел над процессией. Назаренко и Шелягин стояли в толпе и потрясенно смотрели на мрачную ленту, разворачивающуюся перед ними.

Час назад они вместе с французскими коллегами обсуждали, как приблизить для человечества космос, с его тайнами, загадками, как приступить к работе в безмолвном холодном пространстве мироздания. А люди, бредущие в плотной толпе, обращали свои молитвы к тому же черному загадочному безмолвию, взывая о милости, как многие сотни лет назад...

На следующий день начались испытания «Аракса». Шли они по жесткому и точному графику. Патоновцы торопились. До отъезда оставались считанные дни. И они предложили такой темп, что ввели французских коллег в изумление. Состоялось объяснение с Жюлем Шарлем и Аленом Хисменом. Французы убеждали гостей, что торопиться незачем, и советовали снизить темп. После долгих споров французские ученые объяснили патоновцам, что рабочий ритм в КНЕСе строго регламентирован, а техники, занятые на испытаниях, просто не поймут этих «стахановских» методов. Жюль произнес слово «стахановских» с невероятным акцентом, так что переводчик потом долго разъяснял им смысл сказанного. Но киевляне были неумолимы: испытания должны быть проведены при них и в минимальные сроки.

До самого отъезда патоновцы вновь испытывали аппарат на вибростендах, гоняли установку на центрифуге с огромными перегрузками, часами следили за показателями измерительных приборов. И наконец, наступил день, когда в огромном зале, словно подтверждая реальность всех их усилий, всего, что должно было состояться в будущем, появилась французская часть оборудования. Началась стыковка.

Части аппаратуры, рожденные за тысячи километров друг от друга, вобравшие в себя усилия десятков ученых, конструкторов, рабочих, должны были стать единым целым. Их творцам предстояло доказать, что, несмотря на различие в укладе жизни двух народов, в понимании социального устройства мира, они, созидатели, говорят на одном, общем для всего человечества языке, имя которому — жажда знаний.

И когда техники соединили кабели, когда была выдана одна, общая, команда и на приборах вспыхнула первая контрольная лампочка, означающая: прошел сигнал, — Жюль Шарль хлопнул Назаренко по плечу и произнес торжествующе: «Дело сделано, Олег!» И тот вслед за переводчиком, но со своей интонацией повторил: «Дело сделано, Жюль!» Хотя у каждого из них за плечами был уже немалый опыт исследовательской работы и каждый из них твердо знал — все еще только начинается.

КИЕВ. КАБИНЕТ УЧЕНОГО СЕКРЕТАРЯ СМЕЖНОГО ИНСТИТУТА

И вновь внушительный письменный стол слепил глаза зеркально-полированной столешницей. И вновь звонили телефоны и ученый секретарь все так же резко отвечал: «Вы ошиблись. Здесь другое хозяйство». Только Женя Дейнеко уже не стоял, переминаясь с ноги на ногу перед этим столом, как три месяца назад, а поддернув отпаренные накануне Лесей старенькие брюки, молчаливо сидел на самом краешке глубокого и покойного кожаного кресла. Он терпеливо слушал, как хозяин кабинета разговаривает по телефону, отдает краткие распоряжения секретарше, звонит кому-то сам. И всякий раз невольно вздрагивал, когда ученый секретарь, извиняясь, обращался к нему: «Еще буквально одну минуту. Как всегда, с утра миллион срочных дел. Я распутаю этот клубок, и мы поговорим подробно без помех...»

Три месяца назад он ждал почти полтора часа в небольшой приемной, прежде чем был допущен в этот кабинет. Тогда ему даже не предложили сесть. А сегодня секретарша, лишь только услышала его фамилию, сама, открыв дверь, уважительно произнесла: «К вам товарищ Дейнеко».