Истории и теории одного Пигмалиона

Потом мы пошли в соседний дворец. Возможно, что когда-то он был даже богаче первого, но не так хорошо сохранился. Здесь мы и увидели открытие профессора, мозаичное панно, изображающее миф о Тезее, Ариадне и убийстве Минотавра в Лабиринте. Старик предоставил мне смотреть, а сам стоял рядом молча, не проронив ни слова. Панно было выполнено в форме совершенного круга, словно завершающего представление о запутанных извилинах критского Лабиринта. Он показал мне недавно обнаруженные фрагменты мозаики с изображением мифа об Ахилле, но там мы не особенно задержались. По его мнению Ахилл — божество, идол поклонников грубой силы, тех кто всю жизнь втайне мечтает о власти и потому непрестанно борется с любой властью — и божией, и кесаревой, законной и противозаконной. «Ахилл — олицетворение грубой силы», — процитировал он Гео Милева[1] и мы пошли дальше.

Культурная программа закончилась, началась вторая часть вечера. Профессор сказал, что поведет меня в ресторан, на котором он остановился после того, как методически, день за днем, вечер за вечером обошел все многочисленные заведения Пафоса. Ресторан оказался и в самом деле уютным, хотя на первый взгляд ничего особенного я в нем не увидел — высокая просторная терраса с убирающимся на ночь тентом, простые, непокрытые деревянные столы, удобные стулья. Посетителей было немного. Но зато какие напитки, какие закуски!

Мы начали с ледяной анисовки, какой, по мнению профессора, нигде не сыскать, а на закуску нам скромно принесли мелкие, как фисташки, кипрские маслины, оказавшиеся божественными. С самого начала я понял, что старик здесь как дома. Его встретили с широкой улыбкой. Сказать «любезно» — будет слишком слабо, его встретили как всегда желанного гостя. Вслед за официантом явился хозяин. Громко смеясь, они долго и по-средиземноморски фамильярно что-то обсуждали. По некоторым жестам я понял, что профессор объясняет, как приготовить какое-то блюдо. Потом они повели его в кухню, вероятно, выбрать продукты. Оттуда он вернулся в еще более веселом расположении духа. Потом, когда я увидел счет и царские чаевые, которые он им отвалил, примерно равные моим командировочным, мне все стало ясно.

А пока мы медленно потягивали благоухающую анисовку. Когда подошел черед белого вина в запотевшем глиняном кувшине и на стол поставили дымящуюся белую рыбу — мне не надо было объяснять, что и нам досталось кое-что от напитков и закусок Отца бога. По мере того как мы пили вино, росли по числу, количеству и качеству закуски. Они уже не умещались на столе, рядом приставили низенький столик, на который ставили новые блюда. Я насчитал до сорока, а потом отказался от этой затеи. Слушая увлекательные рассказы моего условно называемого собеседника (я почти не задавал вопросов, только в те редкие мгновенья, когда он засматривался на море вдали), я удивлялся тому, как в этом человеке сочетаются тонкая одухотворенность и почти невероятная, до развращенности, слабость к наслаждениям жизни. Как только на столе оказались запотевший кувшин и дымящаяся плоская рыба, наша беседа потекла дальше.

— Бойся людей, которые не ценят простых радостей жизни! Конечно, если они не лишены такой возможности самой судьбой или каким-либо насильственным образом. Если бы я научился распознавать людей по этому признаку раньше, сколько горьких заблуждений мне удалось бы избежать! Теперь, когда силы мои на исходе, я испытываю ужас перед людьми, которые не радуются дружбе, любви, работе, согласию, хорошему хлебу, молодому домашнему вину, красивой женщине, мудрой книге, изящной мысли, прекрасной идее, таланту.

Самое трудное и потому, возможно, самое ценное в жизни, — задумавшись продолжил он, — это межличностные отношения, отношения между людьми — самое загадочное, самое капризное, сложное и все более усложняющееся творение вселенной. Создание красивых отношений между людьми равноценно ваянию, творчеству зодчего. И в этом древность оставила нам непревзойденные образцы. В одном из своих бессмертных трудов глубочайший мыслитель древности говорит, что влюбленные приносят жертву своему идолу «как богу или статуе». Заметь, статуи приравнены к богам!

Для Платона скульптура — изображение самой идеи, прекрасного замысла. Благодаря ей можно созерцать идеал всего сущего на земле, увидеть и потрогать не его измученное пребыванием среди дрязг бытия существо, а его прообраз, задуманный богами.