Истории мирового балета

Этот спектакль станет для Горского «вечным балетом» – он будет переделывать «Лебединое озеро» шесть раз. «Лебединое» стало своеобразным дневником балетмейстера, или дневником времени. Он сохранил всё лучшее, что было в классической хореографии Петипа и Льва Иванова, работал с Коровиным, с Немировичем-Данченко.

Подобно «Лебединому озеру», Горский трижды переделывал «Жизель». Он переодел виллис в воздушные рубашки, велел убрать эти вечные балетные па́чки (которые всё же остаются универсальными в классике) и распустить волосы, почти каждой виллисе он придумал свой характер. А его Жизель-Каралли в сцене сумасшествия… громко смеялась. Всё это было ново, неожиданно и стало предчувствием того балета, который родится намного позже, в ХХ веке, когда появится «Жизель» шведского хореографа Матса Эка.

Горский отвергал чрезмерное увлечение техникой для балерины, что невозможно представить в петербуржской школе. Именно из пристрастий главного балетмейстера Большого (Горский был им с 1902 по 1924 год) складывалась московская манера – смесь свободы и эмоциональности. «Не страшно, если ты свернешься с пируэта, а страшно, если не будет искры вдохновения», – говорил он своим ученикам. В этих словах выражена суть направления, которое создаст Горский.

Окруженный балеринами, творчеством которых он вдохновлялся, мэтр был трагически одинок всю свою жизнь. Рассматривая фотографии Александра Алексеевича, человека рубежа XIX–XX веков, я, будучи ученицей хореографического училища, фантазировала, что дома его ждет семья, всегда накрытый стол с кружевной скатертью, как под руку с женой они проходят путь от своего дома до Большого театра – всего каких-то сто метров, а потом его жена сидит где-нибудь в ложе и смотрит спектакли. Почему нет? Ведь так было у Касьяна Голейзовского, Ростислава Захарова – выдающихся хореографов. Но у Александра Горского была совсем другая история: все его увлеченности и любови не были взаимными.

В канун революции Горскому исполнилось сорок шесть лет. Он одним из первых получил звание Заслуженного артиста республики. Но… эмигрировали его любимые балерины – Федорова, Каралли, уехал Мордкин. Это было время мучительных ожиданий: будет ли вообще работать театр? – шли разговоры, что здание Большого передадут под овощной склад, и это не воспринималось как шутка. Большой остался, но в управление труппой включились люди другой формации. Горский был далек от политики, борьба за власть, как и театральные склоки ему были не интересны, он никогда не принимал в них участия, но становится всё сложнее и сложнее претворять свои идеи в жизнь. На окружающих Александр Алексеевич производил впечатление чудака, одержимого, ведь он жил только театром. Его называли «левым», «декадентом», «человеком, отстающим от времени». Спектакли Горского исчезали из афиши, его предложения отвергались реперткомом. С сожалением он отмечает в своих записках: «Моя работа над созданием репертуара, мое маленькое, но честное как художника имя, мои мысли, мои грезы, которые я воплощал, будут втоптаны в грязь. Мне больно за будущее искусства, за мое служение своему делу». Реализовывал себя Горский в экспериментальных студиях. Там собиралась молодежь, которая легко откликалась на его творческие идеи, и с этой молодежью он с удовольствием работал.

На склоне лет к Горскому пришло его последнее увлечение, которое опять не стало взаимным. Его последней любовью была балерина Вера Светинская. Именно ей он писал: «Я схожу с ума, то маленькое чувство, когда человек только нравится, выросло в стихийное чувство любви. Что-то колыхнулось во мне, еще неясное, неопределенное, и вся душа всколыхнулась». Балерина не захотела ответить на чувства – Горский был старше ее на двадцать пять лет.