Читаем Истории торговца книгами полностью

Проблема коренилась в том, что даже после того, как чтение перестало считаться чем-то предосудительным для женщины, все же ожидалось, что читать они будут книги назидательного характера, нередко выбранные мужем. В начале Викторианской эпохи Джон Марш, джентльмен из города Чичестер, ничуть не стыдясь, рассказывал, что «обычно на протяжении часа после чаепития леди занимаются рукоделием, слушая, как он читает им вслух». Писательница Викторианской эпохи Гарриет Мартино[57], рьяно отстаивавшая права женщин, в негодовании восклицает: женщина «должна была сидеть в гостиной с рукоделием, готовая в любой момент принять посетителей. Когда они приходили, часто сам собой завязывался разговор о только что отложенной в сторону книге – ее непременно тщательно выбирали».

Леди Лугард из семьи консервативных тори так отчаянно стремилась читать неподобающую литературу, что то и дело уединялась с книгой на яблоневом дереве. «Она забралась на яблоню, будучи тори и роялисткой, а спустилась страстной сторонницей демократии», – сокрушалась газета The Times. Жена Карлейля Джейн читала романы в доме «мудреца из Челси» и получала немалое удовольствие от этого вероломства: «Мне казалось, будто я вступила в недозволенную любовную связь». По иронии судьбы теперь ее письма пользуются бо́льшей популярностью среди читателей, чем массивные тома, написанные ее супругом.

Представительницы низших сословий в каком-то смысле избежали столь пристального надзора. Героиня одноименного романа Шарлотты Бронте Джейн Эйр хоть и была обыкновенной гувернанткой, зато могла уединиться, спрятавшись в оконной нише и задернув гардину. Ей не нужно было делать вид, будто она погружена в «Проповеди Фордайса» (Sermons to Young Women) или слушает, как ей вслух читает хозяин дома. Прислуга очень много читала тайком – гораздо больше, чем нам известно. Американская писательница Эдит Уортон описывает дом, где, несмотря на наличие огромной библиотеки, книг в руки не брал никто, кроме горничной, которая однажды нечаянно подожгла свою постель, уронив взятую без разрешения свечу.

«Час, отведенный на прическу» богатые аристократки воспринимали как пытку скукой, если только не находилось кого-нибудь, кто мог бы почитать им вслух – прислуга в этом случае всегда охотно соглашалась. В 1749 году одна горничная, услышав строки из «Клариссы», «так сильно разрыдалась, заливая слезами прическу хозяйки», что ей пришлось выйти из комнаты, чтобы взять себя в руки. За проявленное сострадание хозяйка подарила ей диадему. Один джентльмен с неодобрением в голосе рассказывал, как в 1752 году вошел в дом некоего лондонского семейства и обнаружил, что «хозяйка дома по нескольку часов просиживала в гостиной, склонясь над романом, пока ее горничные, подражая госпоже, предавались тому же занятию на кухне». В книжных кражах, что упоминаются в архивных записях Олд-Бейли[58], в основном были повинны именно служанки. В 1761 году жительница Лондона Мэри Гейвуд зашла в комнату своей горничной и обнаружила там все украденные за последние двадцать лет книги, да к тому же – что, похоже, разъярило ее сильнее всего – «пропавший сливочник». Некоторые слуги тайно присваивали книги, подвернувшиеся под руку, пока протирали пыль в библиотеке, вероятно решив, что по недосмотру никто не заметит пропажи. К середине XIX века наиболее просвещенные аристократы стали собирать отдельные библиотеки для слуг, тем самым признавая за собой долг о них заботиться – пусть это признание и омрачалось наличием стольких книг наставительного характера.

Среди рабочих было достаточно читающих женщин. Неудивительно, что один приходской священник в 1715 году начал сетовать, что «нынче любая деревенская молочница способна понять Илиаду». Но даже если оставить в стороне клириков, надо признать, что увлекавшиеся чтением женщины из рабочего сословия часто встречали непонимание даже со стороны своих. Смелые для того времени читательские привычки поэтессы из Глазго Эллен Джонстон, прозванной «фабричной девчонкой»[59], порождали в окружающих ядовитую беспомощную озлобленность вперемешку с завистью: «Другие девушки меня не понимали, а следовательно, начинали задаваться вопросами, завидовать и сеять сплетни обо мне… Я терпела все их оскорбления».

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 знаменитых тиранов
100 знаменитых тиранов

Слово «тиран» возникло на заре истории и, как считают ученые, имеет лидийское или фригийское происхождение. В переводе оно означает «повелитель». По прошествии веков это понятие приобрело очень широкое звучание и в наши дни чаще всего используется в переносном значении и подразумевает правление, основанное на деспотизме, а тиранами именуют правителей, власть которых основана на произволе и насилии, а также жестоких, властных людей, мучителей.Среди героев этой книги много государственных и политических деятелей. О них рассказывается в разделах «Тираны-реформаторы» и «Тираны «просвещенные» и «великодушные»». Учитывая, что многие служители религии оказывали огромное влияние на мировую политику и политику отдельных государств, им посвящен самостоятельный раздел «Узурпаторы Божественного замысла». И, наконец, раздел «Провинциальные тираны» повествует об исторических личностях, масштабы деятельности которых были ограничены небольшими территориями, но которые погубили множество людей в силу неограниченности своей тиранической власти.

Валентина Валентиновна Мирошникова , Илья Яковлевич Вагман , Наталья Владимировна Вукина

Биографии и Мемуары / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное
50 знаменитых убийств
50 знаменитых убийств

Эдуард V и Карл Либкнехт, Улоф Пальме и Григорий Распутин, Джон Кеннеди и Павлик Морозов, Лев Троцкий и Владислав Листьев… Что связывает этих людей? Что общего в их судьбах? Они жили в разные исторические эпохи, в разных странах, но закончили свою жизнь одинаково — все они были убиты. Именно об убийствах, имевших большой общественно-политический резонанс, и об убийствах знаменитых людей пойдет речь в этой книге.На ее страницах вы не найдете леденящих душу подробностей преступлений маньяков и серийных убийц. Информация, предложенная авторами, беспристрастна и правдива, и если существует несколько версий совершения того или иного убийства, то приводятся они все, а уж какой из них придерживаться — дело читателей…

Александр Владимирович Фомин , Владислав Николаевич Миленький

Биографии и Мемуары / Документальное
Музыка как судьба
Музыка как судьба

Имя Георгия Свиридова, великого композитора XX века, не нуждается в представлении. Но как автор своеобразных литературных произведений - «летучих» записей, собранных в толстые тетради, которые заполнялись им с 1972 по 1994 год, Г.В. Свиридов только-только открывается для читателей. Эта книга вводит в потаенную жизнь свиридовской души и ума, позволяет приблизиться к тайне преображения «сора жизни» в гармонию творчества. Она написана умно, талантливо и горячо, отражая своеобразие этой грандиозной личности, пока еще не оцененной по достоинству. «Записи» сопровождает интересный комментарий музыковеда, президента Национального Свиридовского фонда Александра Белоненко. В издании помещены фотографии из семейного архива Свиридовых, часть из которых публикуется впервые.

Автор Неизвестeн

Биографии и Мемуары / Музыка