История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы, 1370–1789

Заключенных держат в совершенном уединении и полном неведении насчет того, какое относительно их сделано распоряжение и что в пользу или во вред им делается и предполагается сделать».

Линге пишет, что ничего лучше этого нельзя придумать, чтобы заставить человека пройти через все степени отчаяния, в особенности если он принадлежит к числу тех, кого несправедливость возмущает и для кого деятельность составляет потребность, а выжидание – муку.

Далее Линге повествует, что так поступали не только с людьми, совершившими какое-либо тяжкое преступление, или с какой-либо категорией людей, которых почему-то опасались, а со всеми: и с нечестивцем, замышлявшим гибель своего отечества, и с доблестным человеком, слишком пламенно отстаивавшим его права, и с негодяем, продавшим государственные секреты, и с человеком, высказавшим министрам истины полезные, но вредившие личным интересам тех, и с тем, кого хотели задержать из опасения, чтобы они преступными действиями не обесчестили свое семейство, и с человеком, которого боялись, потому что он был талантлив.

Линге пишет, что сам это испытал, и ему постоянно твердили, что таков обыкновенный порядок в Бастилии. Мы выше говорили, что для людей, пользовавшихся протекцией влиятельных лиц, заключение в Бастилии было менее тягостно. Это подтверждает и Линге в своих мемуарах, причем замечает, что вся тяжесть такого управления падала на людей невиновных, ибо, если человек невиновный попадал в Бастилию, это значило, что у него нет протекции или что враги его сильнее, чем покровители.

Писать в Бастилии позволялось не всем, но если тот, кому это было дозволено, пользуясь этим, обращался к своим покровителям, письма передавали полиции, у которой были особые чиновники для их разбора.

Эти письма служили забавой для них. Посмеявшись немного над жалобным тоном, в котором они были составлены, эти чиновники тщательно складывали в пачки письма, поступившие в течение дня, но не для того, чтобы отправить их по назначению, а чтобы сжечь или свалить в какие-то неизвестные склады.

Таким образом, персоны, к которым заключенные обращались с просьбами, ничего об этом не подозревали. Линге давали бумагу, но счетом и под формальную расписку, с предупреждением, что не выдадут более, если он не даст отчета в том, как употребил прежнюю.

«Нужно это испытать самому, – пишет Линге, – чтобы понять всю горечь такой подневольности».

Когда в Бастилию приводили нового узника, начиналось с обыска его, который производили четыре человека, украшенные орденами, жалуемыми за безукоризненную службу. При этом отбирали у него все: деньги и драгоценности, из опасения, чтобы не было подкупа тюремщиков; бумагу, чтобы не было развлечения от скуки; ножницы, ножи и другие подобные предметы, чтобы не лишил себя жизни, и так далее. Это все холодно объясняют новоприбывшему. Осмотр продолжался долго и был иногда прерываем шутками и замечаниями относительно каждой вещи.

По окончании осмотра нового узника отводили в назначенное для него помещение. Эти места заключения были устроены в башнях, стены которых имели сверху толщину 12 футов, а снизу от 30 до 40 футов. В каждой комнате, если только эти помещения можно назвать комнатами, устроено было отверстие в стене. В этом отверстии было три железные решетки, так друг против друга расположенные, что для воздуха и света оставалось пространство только 2 дюйма.

Прежде в каждом помещении было по три и по четыре отверстия, правда, маленьких и также с решетками, но, так как их было несколько, воздух все-таки проходил свободнее, и это избавляло от сырости и зловония, но один из губернаторов приказал оставить в каждой комнате по одному отверстию, все же прочие заделать, и эти помещения зимой были сущими погребами, а летом превращались в сырые печи, в которых можно было задохнуться.

Помещение Линге и некоторые другие выходили в ту сторону, где был устроен сток нечистот ниже уровня реки. Когда этот сток очищали, а также летом во время жары и при разливе, что весною и осенью случалось довольно часто, оттуда распространялось нестерпимое зловоние.