История девяти сюжетов

Слишком хорошо было известно всем, знавшим Варвару Петровну, что при ней «своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать и не смел». Один только Иван Сергеевич на это отваживался. Сначала редко и притом «в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением».

Был у Варвары Петровны домашний врач, Порфирий Тимофеевич Карташев. Он был крепостным. Его послали подучиться в фельдшерскую школу. Когда Тургенев поехал в Берлин поступать в университет, Карташева послали с ним в качестве камердинера (скорее дядьки, как Савельича в «Капитанской дочке»).

Тургенев относился к нему по-дружески. И когда выяснилось, что «дядька» быстро научился свободно понимать и говорить по-немецки, он добился, чтобы Карташеву разрешили регулярно посещать лекции на медицинском факультете. Из Германии он вернулся с познаниями «изрядного медика». На него обратил внимание сам Иноземцев, светило тогдашней русской медицины, лечивший Варвару Петровну.

Он признал в Карташеве «и знание, и богатые способности» и позволил ему наравне с остальными своими учениками присутствовать при осмотре больных и слушать его заключения и предписания.

Варвара Петровна верила в Карташева даже больше, чем в дипломированных докторов. Слава крепостного лекаря распространилась далеко за пределы уезда. Помещики посылали за ним экипажи. Но ездить к больным он мог только с разрешения госпожи.

Для всех в доме он был уважаемый, всеми любимый врач. В глазах Варвары Петровны он остался крепостным.

Не раз Тургенев умолял мать дать ему вольную. Варвара Петровна отказывала.

Вопреки обыкновению, Тургенев затеял спор. Мать не только не сдавалась, она кичилась своей добротой к Карташеву. Он имел собственную комнату в помещичьем доме. Еду получал с барского стола. А жалованья получал вчетверо больше, чем прочие.

«Все это прекрасно, — убеждал ее сын, — да сними ты с него это ярмо! Клянусь тебе, что он тебя не бросит, пока ты жива. Дай ты ему только сознание того, что он человек, не раб, не вещь…»

Мать осталась непреклонной. Только после ее смерти талантливый самородок вышел из крепостного звания.

Таков был характер Варвары Петровны: она тиранила и тех, к кому благоволила.

И к глухонемому Андрею она питала расположение. «Щеголяла своим гигантом дворником. Одет он был всегда прекрасно, и кроме красных кумачных рубашек никаких не носил… Зимой красивый полушубок, а летом плисовая поддевка или синий армяк».

Так заботилась помещица о своем послушном слуге, пока не затявкала в неурочный час Муму…

Житова пишет: «Зная характер своей матери, Иван Сергеевич никогда ей не высказывал резко то, что его огорчало в ее поступках». Когда мать упрекала его в чем-либо (за занятия литературой, за желание опять уехать на время за границу), «он опускал голову на руки и молчал или с выражением скорби, почти отчаяния на лице смотрел в сторону».

Но худой мир не мог продолжаться долго. Слишком противоположны были взгляды, убеждения, пристрастия. Горючего материала накоплялось все больше — пожар должен был вспыхнуть.

Несогласия приводили к столкновениям. Столкновения рождали рознь и вели к разрыву.

Житова случайно оказалась свидетельницей, возможно, самого важного спора сына с матерью. С чего началось, мы не знаем. Зайдя невзначай в соседнюю с кабинетом помещицы комнату, Житова услышала разговор, начатый ранее. Уже по тону Варвары Петровны можно было понять, что она крайне недовольна.

«— Не знаю, о чем ты говоришь… не понимаю. Моим ли людям плохо жить? Чего им еще? Кормлены прекрасно, обуты, одеты, да еще жалованье получают. Скажи ты мне, у многих ли крепостные на жалованье?

— Я и не говорю, чтобы они были голодные или не одеты, — сдержанно, с некоторой запинкой начал Иван Сергеевич. — Но ведь каждый дрожит перед тобой.

— Ну что же! — перебила его мать голосом, в котором ясно слышно было: «Так и должно быть!»

— А ты, maman, подумай сама, каково человеку жить постоянно под таким страхом. Представь себе всю жизнь страх и один страх. Деды их, отцы их, сами они все боялись, наконец дети их и те обречены на то же!»

Разговор этот происходил лет через пять после первого возвращения Тургенева из-за границы. Можно представить себе, как накипело у него на сердце от всего, что происходило каждодневно вокруг него, если он переборол привычную почтительность к матери. И даже решился прямо, открыто осудить то, что Варвара Петровна считала своим священным и незыблемым правом.

Варвара Петровна возмутилась:

«— Какой страх? Про что ты говоришь?

— Страх не быть уверенным ни в одном деле, ни в одном часе своего существования… Можешь ты вот сейчас, сию минуту, — все больше и больше горячился Иван Сергеевич, — можешь ты любого ну хоть на поселение отправить?

— Разумеется, могу… Заслужит — сошлю.

— А не заслужит? Так, по своему одному капризу тоже можешь?

— Конечно, могу.

— Вот тебе и доказательство… Они не люди, они — вещь!.. — запальчиво… вскрикнул Иван Сергеевич и быстро заходил по комнате.