История девяти сюжетов

Допустим, она прибегала к ним редко. Допустим даже, что случай с Поляковым был единственным в ее собственном поведении. Но что физические расправы с крепостными имели место во владениях Варвары Петровны, как и по всей крепостной Руси, — в этом можно не сомневаться.

«Сама она, — пишет тот же Анненков, — по изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя приличие, спокойствие и свое достоинство».

Тургенев это знал еще лучше, чем Анненков. Он молча и сильно страдал. Пока его не прорвало…

Теперь, я думаю, читатель, не задумываясь, ответит на вопрос: имел ли Тургенев нравственное право в лице «барыни» из «Муму» вывести в таком неприглядном свете, даже заклеймить родную мать (пусть не называя ее по имени)?

По самому своему художественному складу ему нужна была встреча с живым человеком, непосредственное знакомство с каким-нибудь жизненным фактом, прежде чем приступить к созданию типа или составлению фабулы (сюжетной схемы, канвы литературного произведения). Так он говорил Максиму Ковалевскому, известному русскому ученому, и повторял всем своим друзьям и знакомым.

«Вообще я выдумываю мало, — утверждал Тургенев. — Без уездного врача Дмитриева не было бы Базарова. Я ехал из Петербурга в Москву… Он сидел против меня. Говорили мы мало… Он распространялся о каком-то средстве против сибирской язвы. Его мало интересовало — кто я, да и вообще литература. Меня поразила в нем базаровская манера, и я стал всюду приглядываться к этому нарождающемуся типу».

Тургеневские персонажи частот имели живых прототипов. Образ Рудина навеян Бакуниным, характер Ирины из «Дыма» был внушен женщиной, которую Тургенев знал лично. Чертопханов написан с тургеневского соседа Чертова и так далее.

Конечно, Рудин — не портрет Бакунина и Базаров — не копия врача Дмитриева. «Я не копирую действительные эпизоды или живые личности, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построении», — говорил Тургенев.

В данном случае образы и «барыни», и Герасима были настолько близки к своим прототипам, что почти сливались с ними. «Барыня» и Герасим были для него действительно живые.

Варвара Петровна воплощала в себе если не самые худшие черты помещичьего класса (были помещики и более зверского нрава), но самые его типичные, отталкивающие свойства. Прежде всего, взгляд на крепостного не как на человека.

Постоянное, изо дня в день унижение человеческого достоинства, — вот что больше всего терзало и мучило Тургенева в крепостном строе.

Благоволение, которое оказывала иногда своим дворовым и мужикам Варвара Петровна, не только не смягчало в глазах Тургенева бесчеловечности крепостного уклада и характера помещицы, но, наоборот, подчеркивало. Тургенев не мог не видеть в своей матери законченное воплощение необузданного помещичьего самодурства и тирании. И в лице «барыни» неизбежно должна была появиться Варвара Петровна.

5

В «Муму» Тургенев ничего не изменил в фактических событиях, за исключением конца.

В действительности немой Андрей после потопления Муму не ушел из барского двора. По словам Житовой, «привязанность Андрея к своей барыне осталась все та же. Как ни горько было Андрею, но он остался верен своей госпоже, до самой ее смерти служил ей и, кроме нее, никого своей госпожой признавать не хотел…»

Был случай, когда «особа, не пользовавшаяся симпатиями Варвары Петровны», вздумала подарить немому голубого ситцу на рубашку. Андрей «с презрением посмотрел на ситец» и швырнул его на прилавок. Экономка, желая угодить барыне, рассказала ей, как немой показал на свою красную рубашку и выразил жестом, что его барыня, дескать, много таких ему даст.

Польщенная помещица позвала к себе Андрея и одарила его десятирублевой ассигнацией. «От удовольствия и радости Андрей оглушительно мычал и смеялся… Уходя, он показал пальцем на свою барыню и ударил себя в грудь, что на его языке значило, что он ее очень любит».

Почему же Тургенев, столь точно передавший историю немого, столь же решительно изменил ее фактическое завершение? Почему он отбросил картину рабьего примирения немого с помещицей?

Разумеется, долговековое рабство не могло не сказаться. У иных крепостных оно рождало приниженность, примирение со своей участью.

Но все чаще и чаще вспыхивали на угнетенной русской земле крестьянские волнения и бунты. Тургенев чутко прислушивался к их раскатам.

Уход Герасима из барской усадьбы — безмолвный, но сильный в своем упорстве и непоколебимости — по-своему свидетельствовал, что в народе все больше нарастает возмущение против надругательств над крепостным людом.

Вымышленный художником поворотный поступок Герасима был социально и исторически правдив. В этом нет никакого сомнения.

«Но был ли он оправдан психологически?» — может спросить читатель.