История довоенного Донбасса в символах. Точки

С Пашей Бродским я, наверное, даже знаком не был, видел его пару раз с отцом, с братом его, с Геной мы дружбаны. Мой батя с батей Бродских шоферил вместе, только, я точно знал, что Паша у своего бати не в почёте. Не нравилась старику деятельность сына…

Прямо возле школы Паша мне и заряжает: «Грохнули твоего батю, Рубен». А я, прикинь, решил приколоться, циничной сукой, всё-таки, был, говорю ему в ответ: «Вот грохоту, наверно, было». Паша на меня шары выкатил, и, скорее всего, подумал, что я ему не верю.

Я ему и, правда, не поверил, пока на карьере каком-то не увидал ещё одну тачку, только раскромсанную, а вокруг куски тела человеческого валяются в синих каких-то шмотках. Мой батя крутку синюю носил, я сразу её не узнал. Помню, крышу мне там, на карьере, хорошо сорвало, ходил по песку, еле ноги волочил, собирал эти куски с лохмотьями куртки, всерьёз думал, что сейчас соберу как конструктор, и батя станет передо мной, как лист перед травой.

Ни фига не получилось.

Орал в небо, связки сорвал. Бродский утешал, как мог. Я тогда не знал, каким боком он к бате приклеился, откуда всё узнал, у него своя какая-то кухня была, из-за которой его предок не жаловал. Паша просто знал, что у моего бати стрела набита, а где и с кем, – понятия не имел. Узнал, что на карьере рвануло, – поехал туда… Потом туда столько ментов понаехало, с мигалками, пиздец, сколько мусоров было…

Бродский то ли просто решил из виду меня не выпускать, то ли само собой так получалось. За упокой моего бати весь посёлок бухал, ну, а как же без родного сына виновника торжества? Похмелье в четырнадцать лет – страшное дело, Артём. Хотя, может быть, я и вышел только на синьке, не знаю. После третьей стопки меня обычно клинило, или плакать начинал, или блевать, а после пятой мне обычно говорили: «Ну, рассказывай, Рубен, как хороший человек погиб».

Я ни фига не знал, как батя погиб на самом деле, мусора тогда самыми бесполезными предметами были, тоже ситуацию проясняли и проясняют, наверно, до сегодняшнего дня. Поэтому я рассказывал, как по частям батю складывал, – тут уж все начинали реветь на весь посёлок: и отца сгубили! И мужа сгубили! И просто хорошего человека сгубили… Тошно вспоминать.

Зато на суде всё повторил без запинки, и какая-то сука журналистская, извини меня, конечно, Артём, написала про меня «хладнокровный и черствый». Ощущение было, как будто это сам родного отца грохнул. Потом по голове кому-то сильно настучал, за то, что трепались, будто в момент взрыва мой батя в машине вместе с какой-то шлюхой был, и вроде как, это она бомбу подложила, вот только замешкалась, выскочить вовремя не успела. Представляешь, сколько у меня радости было, когда я услышал всё это? А тут ещё Бродский-старший, куратор хуев, плечиками так пожал, мол, ни фига особенного, шлюха в тачке, мужик – он и есть мужик, и батя мой – тоже мужик, если деньги есть, то почему бы и шлюху не снять, они на то и сделаны шлюхами, чтоб с ними на карьерах в одной тачке взрываться.

Я потому и не думал, что Бродский особо о психике моей беспокоится, не сказал бы он такого никогда. А может тоже мужиком хотел сделать, но своему образу и подобию. Только зря старался. Потому что как только ляпнул он эту дурость, батя для меня действительно умер. Я-то думал, он маму одну любил, для неё всё делал, а он баб каких-то на стороне покупал. Это теперь всё понятно: жена – для любви, шлюхи – чтоб баки слить. Тогда всё много проще было…

II

Мама после смерти отца уже по-серьёзному из меня человека решила сделать. Чтоб одни «пятёрки» из школы носил, допоздна не гулял. Мне её жалко было, я ей больше перечить никогда не смел, хотя перед корешами выглядел дурак дураком. Они тоже, что называется, отнеслись с пониманием, не прикалывались лишний раз. В общем, докатился я со своей послушностью до того, что поступил в Университет.

Не знаю, как тебе, Артемка, но меня учёба до ржачки доводила. Меня выгоняли, блин, три раза, и три раза восстанавливали обратно. Всё просто, как сапог. Я себя не совсем в своей тарелке чувствовал; со мной один пассажир летал от ректората до деканата, ты его должен знать, Кирилл Бероев. Мы с ним вместе со справками разными бегали на восстановление. Так вот он потом признался, что думал, если я с ним заговорю, то начну обязательно фразой вроде «ёб твою мать» или «ёбаный в рот». Потом сильно удивился: я Кафку читал! И «Онегина»!