История Джис-Ук

What little moisture had oozed into the atmosphere gathered into dull grey, formless clouds; it became quite warm, the thermometer rising to twenty below; and the moisture fell out of the sky in hard frost-granules that hissed like dry sugar or driving sand when kicked underfoot.	Влага, медленно просачиваясь в атмосферу, собиралась в бесформенные свинцовые тучи. Теплело. Термометр поднимался до минус двадцати, и на землю падали твердые кристаллики, хрустевшие под ногами, как сахар или сухой песок.
After that it became clear and cold again, until enough moisture had gathered to blanket the earth from the cold of outer space.	Затем снова устанавливалась ясная, холодная погода; а когда в воздухе накапливалось достаточно влаги, чтобы укрыть землю от холода, опять наступало потепление.
That was all.	И все.
Nothing happened.	Не было никаких происшествий.
No storms, no churning waters and threshing forests, nothing but the machine-like precipitation of accumulated moisture.	Не было ни бурь, ни шума воды, ни треска ломающихся деревьев - ничего, кроме регулярного выпадения ледяных кристаллов.
Possibly the most notable thing that occurred through the weary weeks was the gliding of the temperature up to the unprecedented height of fifteen below.	Пожалуй, самым значительным событием за эти долгие, тоскливые недели был подъем ртути до неслыханной высоты - пятнадцать ниже нуля.
To atone for this, outer space smote the earth with its cold till the mercury froze and the spirit thermometer remained more than seventy below for a fortnight, when it burst.	Потом, словно в отместку, землю охватил космический холод, ртуть замерзла, а спиртовой термометр две недели стоял на семидесяти.
There was no telling how much colder it was after that.	Наконец он лопнул, и неизвестно, насколько упала температура после этого.
Another occurrence, monotonous in its regularity, was the lengthening of the nights, till day became a mere blink of light between the darkness.	Другим явлением, монотонным в своей регулярности, было то, что ночи становились все длиннее и длиннее, пока день не превратился в короткий проблеск света, прорезавший мрак.
Neil Bonner was a social animal.	Нийл Боннер любил общество себе подобных.
The very follies for which he was doing penance had been bred of his excessive sociability.	Самые его проступки, за которые он теперь нес покаяние, родились из его чрезмерной общительности.
And here, in the fourth year of his exile, he found himself in company-which were to travesty the word-with a morose and speechless creature in whose sombre eyes smouldered a hatred as bitter as it was unwarranted.	И вот на четвертом году своего изгнания он оказался в обществе - само это слово звучало здесь пародией - угрюмого, молчаливого человека, в чьих глазах таилась беспричинная, но глубокая ненависть.
And Bonner, to whom speech and fellowship were as the breath of life, went about as a ghost might go, tantalized by the gregarious revelries of some former life.	И Боннер, которому дружеская беседа была нужна, как воздух, жил, словно призрак, терзаемый памятью о радостях прошлого существования.
In the day his lips were compressed, his face stern; but in the night he clenched his hands, rolled about in his blankets, and cried aloud like a little child.	Днем лицо его было непроницаемо и губы сжаты, но зато ночью он ломал руки и катался по постели, рыдая, как ребенок.
And he would remember a certain man in authority and curse him through the long hours.	Часто он вспоминал лицо власть имущее и в долгие ночные часы слал ему проклятия.
Also, he cursed God.	И еще он проклинал бога.