История Франции

Маркс также воспринял враждебные либеральным теориям идеи экономистов Сисмонди и Рикардо, доказывавших, что вместо предустановленной гармонии свободная конкуренция приведет к концентрации богатств, перепроизводству и кризисам — к тому, что станет причиной беспорядков и революций.

Эти теории открыли эру модернизации, продолжавшуюся до конца XX столетия наряду с нарастанием феномена глобализации. Они породили двойную проблему: как организовать производство и труд, как предотвратить экономические и социальные кризисы, порождаемые этим развитием.

У этих экономических и авторитарных по своим взглядам социалистов вскоре появились противники в лице антиэтатистских социалистов (антигосударственников), прежде всего, в лице Шарля Фурье. Он находил политические идеи эфемерными и желал создать новое общество, основанное на системе кооперативов; этот принцип был опробован в США и Бразилии, однако дело кончилось неудачей.

Вечным оппонентом либералов, сенсимонистов, а позже и марксистов был Прудон со своим афоризмом «Собственность — это кража».

Он показал природу прибавочной стоимости, которую собственник извлекает из количества своих работников. «Возведение обелиска, возможное при работе двухсот гренадер, было бы невозможно усилиями одного-единственного, даже если бы он располагал в двести раз большим количеством времени. Следовательно, коллективная сила превосходит индивидуальные силы: совместный труд рабочих сам по себе представляет созидательную ценность, и он не вознаграждается. Поэтому собственность представляет собою индивидуальное отчуждение плодов коллективного труда в той степени, в какой она к такому труду прибегает». Прудон предлагал введение подоходного налога и создание народного банка для финансирования коллективных проектов; он оспаривал этатистские проекты Луи Блана.

Позднее, предлагая создание коммун, производственных и потребительских кооперативов, Прудон выступал против гегемонии политических властей, поскольку фундаментом общества для него являлась экономика. Говоря о проблеме вхождения рабочего класса в политическую жизнь, он заявлял, что, как только тот осознает свое существование и свое место в обществе, он создаст новый политический строй, точно так же, как то смогла сделать в 1789 г. буржуазия.

Бакунин, который воспринял эти идеи и пошел еще дальше, провозгласил, что сначала необходимо уничтожить институт государства, так как деспотизм представляет собой не одну из форм государства, но саму его суть. Он предполагал, что наиболее благоприятные условия для подобной всеобщей революции сложились в Италии, поскольку ее нищий пролетариат обладает необычайным умом и творческими способностями.

ПУТЬ РОМАНТИКОВ

Есть ли смысл в сравнении? Во всяком случае, при взгляде назад некоторые итоги революции 1917 г. могут помочь ухватить одну из нитей, которая, по крайней мере во Франции, позволяет объяснить феномен романтизма.

После восстания в России в феврале 1917 г. поэты и другие деятели искусства с энтузиазмом присоединились к революционному движению: Блок, Маяковский и Мейерхольд, чуть позже Эйзенштейн. Эта элита рассчитывала осуществить собственную эстетическую революцию, подобно тому как новый режим стремился провести революцию социальную.

Но последняя изгнала из России образованную публику, которая была в состоянии оценить авангардистские произведения. Читатели и зрители, которые знакомились с новым искусством, — все эти рабочие и мужики, заменившие изгнанных, ничего не понимали в абстракциях художников, и те вскоре были обречены на долгое молчание.

Нечто подобное произошло вскоре после революции 1789 г. во Франции. Авторы «Опасных связей», «Женитьбы Фигаро» и «Поля и Виргинии», пережившие революцию, не создали больше ничего выдающегося.

Они остались без своей публики…

Одни эмигрировали, как Жозеф де Местр или мадам де Сталь. Другие писали сами для себя. Рассказы «Оберманн» Сенанкура и «Рене» Шатоб-риана — это монологи одиночества.

Космополиты, вопреки своим собственным взглядам, иногда обнаруживали за границей, как пробуждаются национальности. Жозеф де Местр свидетельствует: «В своей жизни я видел французов, итальянцев, русских; благодаря Монтескьё я знаю даже, что можно быть персом. Что же касается человека, то я заявляю, что никогда не встречал его в своей жизни. Мне неизвестно, существует ли он». Так эти эмигранты, все благородного происхождения, реагировали на универсализм Просвещения и, будучи предвестниками романтизма, изыскивали для каждой нации ее характерные черты. Но это также порождало иную форму реакции, которая обращалась к прошлому, тогда как люди Просвещения во имя прогресса смотрели в будущее.