История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века

Толстяк смотрит еще раз и говорит, что в самом деле.

— Что ты можешь о нём сказать? — пристаёт он.

— Ничего, — отвечаю я скупо. — Вся его биография уместилась на могильной плите: «Жюль Греви 1807–1891. Президент республики с 1879 по 1887».

Затем мы переходим к Сади Карно.

— Почему этого Арно называли Садик?^{179} — спрашивает Простодушный.

— А то ты не знаешь?! — вопит его супруга. — Он, наверное, назначал свидания школьницам, которые преподносили ему букет цветов, и впускал их в Елисейский дворец через какой-нибудь лаз!

— Вы стали жертвами небольшого фонетического недоразумения, друзья мои, — сообщаю я им. — Смотрите: его имя было Сади, а фамилия Карно.

— Что за имечко такое, это по-арабски, что ли?

— Мне это неизвестно, милый Берю, но я могу тебе точно сказать, что некоему Казерио это не понравилось, и он его убил в Лионе. В связи с чем лионцы воздвигли статую Карно в Лионе, это было проявлением элементарной вежливости с их стороны. Эта статуя стоит на площади Республики, тогда как статуя Республики стоит на площади Карно.

Я не буду останавливаться на событиях государственного значения, которые имели место во время мандатов этих господ: буланжизм^{180}, светский характер образования, колонизация, зарождение марксизма, дело Дрейфуса^{181}, которое разделило Францию на два лагеря, и строительство Эйфелсвой башни, которое её воссоединило. Рассказывать историю, начиная со времени, когда её описывали в ежедневных газетах, было бы делом необъятным. Исследовать её в глубину можно, только раздробив на мелкие кусочки. У нас нет такого намерения. Таким образом, Карно убивают. На его место приходит Казимир Перье.

— Покажите! — умоляет Толстуха.

Я показываю фото.

— Красивый мужчина, такой видный. Разве что он как на первом причастии со своими белыми перчатками в руке…

— Во всяком случае, скромный, — замечает Берюрье. — Смотрите, он надел свою ленту с орденом Почётного Легиона под жилет. Перье — президент, который подзывал к себе словом «эй», — смеётся мешок с кускусом.

— Он был президентом всего один год, — говорю я. — Он подал в отставку.

— Наверное, жизнь в Елисейском дворце ему показалась скучной, — выносит заключение Слониха.

— Во всяком случае, его преемнику жизнь в Елисейском дворце не показалась скучной. Вот господин Феликс Фор…

Мы смотрим без энтузиазма. Он из тех, кто не вызывает ни симпатии, ни антипатии.

— Он умер, занимаясь любовью, — сообщаю я.

— Вот как! — приходит в восторг Б. Б. — Покажите-ка мне его ещё раз…

Она изучает персонаж более углубленно.

— А ведь у него красивый нос, — говорит она. — И потом, президент — это подаёт надежду.

Размышления такого рода повышают температуру у Александра-Бенуа.

— Значит, ты смотришь на ранг, перед тем как лечь в койку? — говорит он с обидой.

Я живо прекращаю спор, представляя очередного из этих господ: мягкого, осмотрительного и рединготового президента Лубе.

— Что-то особенное? — спрашивает Толстяк.

— Он прошёл свой семилетний срок мелкой рысцой.

— Что от него и требовалось.

— За время его президентства произошло отделение Церкви от государства.

— Зато сейчас они примирились! Теперь между ними всё не так уж плохо, это я тебе говорю, Сан-А. Мы дружим с китайцами, а денежки отстёгиваем ребятишкам из Ватикана.

Он разражается смехом, глядя на фотографии президентов.

— Все эти чуваки в цилиндрах напоминают фильмы с Чарли Чаплиным. И что, Франция тихо жила своей жизнью при них?

— И даже неплохо. Эту эпоху даже назвали Прекрасной эпохой.

— Это наши старики её так называли. Прекрасная эпоха — это когда тебе двадцать лет, — уверяет Мыслитель.

Фелиси, порозовев, говорит, что это не совсем так и что Прекрасная эпоха действительно была не такой, как другие. Она права. Двадцать лет — это красивее, если ты катишь в коляске по авеню Дюбуа мимо газовых фонарей, а рядом женщина, одетая как для френч-канкана. Двадцать лет в костюме цвета сливы и в котелке цвета сливочного масла, и ещё нет красного телефона и нет Ударной Силы — вот это настоящие двадцать лет!

— А после Лубе? — спешит узнать Берта, которой не терпится добраться до сыра.

— Арман Фальер.

— Изобретатель фосфатина? — спрашивает Толстяк.

— Нет, — отрезаю я. — Смотрите на него, он похож на Тартарена из Тараскона. Эдуард Седьмой сказал о нём, что тот был очень умным. Но раз уж так сказал Эдуард Седьмой, не будем цепляться. Во всяком случае, Фальер выкарабкался из этой ботвы вовремя, потому что он оставил свой пост в 1913. Он передал Елисейский дворец Пуанкаре. Прекрасная эпоха закончилась кровью. Во время семилетнего срока Пуанкаре погибли десять миллионов человек, и среди них полтора миллиона французов.

Я кошу глазом на маман. У неё погибли куча дядюшек и брат на войне. И сколько бы ни прошло времени, память не успокаивается, и когда заходит разговор о Великой Войне, у неё сжимаются ноздри и глаза перестают быть голубыми.

— Кстати, — говорит Бугай, — как она началась, эта война четырнадцатого? Честно говоря, я ничего об этом не знаю, — извиняется он. — Отец мне рассказывал, но ты же знаешь, какой я безголовый, я забыл.