История Франции. С древнейших времен до Версальского договора

Но на самом деле герцог узнал ответ на свой вопрос: французы не побежали. Чтобы попасть в Париж, ему будет нужно большое решающее сражение. А если оно будет проиграно, поражение станет для прусской армии таким тяжелым ударом, что австрийцы смогут задушить свою ненавистную соперницу Пруссию[168]. Брауншвейг остановился и начал переговоры. Французские эмигранты безуспешно побуждали его снова идти вперед: герцог уже знал, что эти люди могут обманывать его, лживо уверяя, что он может дойти до Парижа без тяжелых усилий. Брауншвейг безуспешно пообещал французам, что отступит, если они вернут Людовику престол на основе потерпевшей крушение конституции. Из Парижа он получил суровый ответ: «Французская республика [только что провозглашенная официально] не может выслушать никакие предложения, пока все прусские войска не покинут территорию Франции». И прусский полководец тут же подчинился этому приказу! Правду говоря, у него было только одно желание – выйти из игры, которую он проигрывал. И 30 сентября грозная армия, которая должна была «восстановить Бурбонов на престоле», уже вовсю отступала из Франции. Пруссаки даже не попытались удержать Лонгви и Верден. Территория Франции до самой границы была очищена от врага, и это стало первым великим торжеством республики.

Как и можно предположить, учитывая, в какое время происходили выборы, избиратели (а это были практически все французские мужчины старше двадцати пяти лет) послали в Конвент еще больше радикалов, чем раньше в Законодательное собрание[169].

Новый представительный орган, который должен был «дать Франции счастье», состоял из 782 членов. Из них 75 были раньше в Учредительном собрании и 183 в Законодательном. Среди депутатов, несомненно, было много людей с умеренными взглядами, которые не следовали в своих действиях какой-либо несгибаемой теории. Но они не были организованы и потому находились во власти компактного агрессивного меньшинства. К тому же многие депутаты-провинциалы часто слабели и робели в столице, вожди которой жаждали власти «истинных республиканцев и патриотов» и были готовы добиться своей цели очень жестокими физическими средствами.

Жирондистов в Конвенте было около 120. Они были горячими сторонниками республики, но уравновешенной и разумной республики, где не будет социальных и экономических причуд. Якобинцы могли рассчитывать только на 50 надежных депутатов, но 24 из них были парижанами. Они желали пойти в переворачивании мира и «разбивании оков» дальше, чем жирондисты. Если бы страсти были не такими сильными, а кровь депутатов не такой горячей, жирондисты и якобинцы увидели бы, что в теории различия между ними не так уж велики и что они могут прийти к честному компромиссу. Пропасть между ними была в их личных характерах и темпераментах. Жирондисты были прекраснодушными идеалистами. Якобинцы же, несмотря на все свои грехи, никогда не улетали от земли в облака. Пока Верньо говорил «Я завоюю мир любовью», Робеспьер разрабатывал планы применения более быстрого и точного оружия – гильотины[170]. Но жирондисты намного превосходили якобинцев числом. Кроме того, к их призывам охотнее прислушивалось беспартийное умеренное большинство. Но Конвент, на свою беду, заседал в Париже. Коммуна и парижская чернь, заявлявшие, что говорят от имени широких масс французского народа, могли поддержать якобинцев убедительными доводами – мушкетами и пиками, когда было нужно добиться большинства голосов для якобинских проектов. Этим объясняется многое в последующих событиях.

Конвент собрался на заседание 21 сентября 1792 г. и сразу же утвердил провозглашение Франции республикой. Затем он отдал все свои силы большому плану перестройки Франции на основах полной демократии. «Делать народ» – так назвал эту работу Камилл Демулен, умный друг Дантона. Но когда недостаточно разработанные теории Руссо стали строго и безжалостно применяться неопытными людьми, что могло из этого получиться, кроме ужасного деспотизма?

Вначале казалось, что жирондисты сильнее. Они имели джентльменские привычки, предпочитали чистое белье и невысоко ценили грязные лохмотья Марата или непристойности Эбера, который благодаря бесстыдной ругани стал любимцем подонков парижской черни. Скоро они стали враждовать с якобинцами и в результате яростных атак своих радикальных противников утратили силу, хотя какое-то время еще контролировали министерства.