История французской революции. От первых дней до Директории

Тогда на трибуну, предназначенную для ораторов, взошел Марат, которого жирондисты и «жабы из болота» встретили ужасным шумом. Но он хладнокровно и с гордо поднятым челом выдержал эту бурю. «Как кажется, у меня тут имеется много личных врагов», – заявил он холодно. «Все – ваши личные враги, все!» – закричали ему в ответ жирондисты. «Если так, то да будет вам стыдно, – сказал Марат, – почему вы оскорбляете человека, оказавшего так много услуг делу свободы». Он говорил дальше о преследованиях, которым он подвергался и заявил совершенно открыто, что мысль о диктаторе пришла ему одному в голову. Он сказал, что хотел бы избрать диктатора, который стер бы с лица земли всех врагов свободы, но у которого к ноге было бы приковано ядро. Если кто-нибудь не в состоянии подняться до его воззрений, то в этом не он виноват.

После Марата заговорил Верньо, речь которого пестрела бессодержательными фразами; он прочел циркуляр наблюдательного комитета; Марата он осыпал руганью. Жирондист Буало прочитал статью из газеты Марата и потребовал, чтобы Марат был обвинен конвентом. Марат защищался против возведенных на него обвинений, и конвент отклонил предложение Буало. Тогда Марат вынул из кармана пистолет и заявил, что если бы прошел декрет об его обвинении, он размозжил бы себе голову.

Жирондисты, толкавшие Марата во время его речи и кричавшие «В аббатство!», «На гильотину!», потеряли очень много в глазах парижан между тем как Марат приобрел себе еще большие симпатии, чем до тех пор. Он обнаружил мужество и хладнокровие, а эти оба качества всегда нравятся людям.

У Марата было не много друзей, Робеспьер говорил про него, что он, по его мнению, не обладает умом и смелостью государственного деятеля. Правду сказать, он не был особенно уживчивым человеком, и к тому же внешность у него была не элегантная и не привлекательная. Но популярность его объясняют тем, что он был смелым защитником прав бедноты, за что, конечно, почтенная, богатая буржуазия его особенно ненавидела.

С этого дня борьба партий в конвенте шла без перерыва. Она вышла также и на улицу. Отношения между «объединенными» и рабочими из предместий, которые 10 августа вместе взяли штурмом Тюильри, приняли враждебный характер. «Объединенные», пришедшие с юга и принадлежавшие к сторонникам жирондистов, требовали головы Робеспьера, а рабочие в ответ на это угрожали восстанием. Жирондисты нападали также на парижскую коммуну, которую они считали виновной в сентябрьских убийствах и всевозможных грабежах. А госпожа Ролан разжигала борьбу. В докладе, составленном ею, но представленном ее мужем конвенту от своего имени, снова повторяются нападки на партию Горы и на парижскую коммуну за сентябрьские убийства. Робеспьер был снова обвинен в стремлении к диктатуре. Он воскликнул: «Кто осмелится открыто обвинить меня?» Тогда поднялся жирондист Луве и произнес, длинную, полную ругани речь, направленную против Горы и особенно против Робеспьера; в этой своей речи он собрал все возводившиеся на Гору обвинения и заявил, что сентябрьские убийства не представляли из себя народного суда, а были совершены небольшой кучкой наемных убийц. Шабо возразил на это, что для того, чтобы пробраться в аббатство, ему пришлось пройти под стальным сводом, составленным из десятка тысяч скрещенных сабель. Робеспьер потребовал, чтобы ему дали восьмидневный срок, в течение которого он мог бы собрать материал для своего оправдания. Он оправдывал себя очень искусно, и обвинение Луве, которое в отношении фактов было очень слабо, должно было совершенно пасть.

Таким образом, обе эти партии стали в такие враждебные отношения друг к другу, что уничтожение одной из них казалось неизбежным. Между тем как жирондисты упрекали представителей партии Горы и сентябрьских убийствах, Гора не без основания подняла против жирондистов обвинение в том, что они хотят разорвать Францию на враждебные друг другу части. Так как жирондисты всегда ссылались на департаменты, то их стали обвинять в федерализме. Гора очень искусно сумела заставить конвент постановить, что республика должна остаться единой и нераздельной и что каждый, кто желал бы раздробить Францию, должен быть подвергнут смертной казни.

Но личный характер борьбы Горы с Жирондой представлял из себя только внешнюю оболочку тех глубоких принципиальных противоречий, которые существовали между этими обеими партиями. Жирондисты требовали свободы для личности, не желая в то же время нисколько нарушить те привилегии, которыми пользовались имущие классы; выставленный этой партией принцип можно назвать индивидуализмом. Партия Горы, наоборот, требовала преобразований для всего общества во имя свободы, равенства и братства. Эта противоположность принципов сделала борьбу неизбежной, независимо от того, на какой почве и по каким поводам эту борьбу приходилось вести.