История Французской революции: пути познания

Между тем само по себе обращение к «теории обстоятельств» для объяснения феномена Террора выглядит сегодня откровенным анахронизмом. Еще в XIX в. от нее буквально камня на камне не оставил известный французский историк Эдгар Кинэ. Он обратил внимание на то, что сторонники подобного объяснения постоянно совершают хронологическую инверсию, ведь ни один из актов Террора не был непосредственной причиной или условием последующих военных успехов. Напротив, наиболее жестокие репрессии начинались уже после одержанных побед. Восставший против Конвента Лион пал 9 октября 1793 г. Массовый же террор в этом городе начался только месяц спустя, после прибытия туда Колло д’Эрбуа и Фуше. Вандейцы потерпели поражение под Нантом еще в июне 1793 г., а тысячи пленных и арестованных были утоплены в Нанте по приказу представителя Конвента Ж. Б. Каррье лишь в конце того же года. Главные силы вандейских повстанцев были разгромлены в декабре 1793 г. при Ле Мане, и только после этого, в январе 1794 г., «адские колонны» Тюрро вторглись в уже беззащитную Вандею для массового истребления ее жителей. Чудовищный декрет от 22 прериаля II года Республики (10 июня 1794 г.), положивший начало «Великому террору», и вовсе был принят в тот момент, когда французские армии повсюду вели успешное наступление уже на территории неприятеля. «Станем ли мы утверждать, - резюмировал Кинэ, - что в нашей системе следствие предшествует причине? Нам придется это сделать, если мы по-прежнему будем утверждать, что Террор был необходим для обеспечения республиканских побед, которые ему предшествовали»[624].

В наши дни «теория обстоятельств» активно критикуется в работах Патриса Генифе, наиболее яркого из действующих представителей «ревизионистской» историографии. Еще в своей монографии 2000 г.[625] (переведенной на русский четыре года спустя) Генифе отмечал: «...Робеспьер, Колло д’Эрбуа или Барер проводили политику террора, исходя из идеологических, политических или партийных соображений без какой-либо реальной связи с действительным положением Республики. На протяжении двух веков многие поколения историков довольствовались воспроизведением того, что обвиняемые террористы говорили в свое оправдание. Их защита, несомненно, определила первые вехи в истории Французской революции и Террора, поскольку дала им первое объяснение по горячим следам; тем не менее она практически никоим образом не способствует, и не без оснований, пониманию того феномена, который она, как предполагалось, должна объяснить»[626].

В совсем недавней своей работе Генифе продолжил критику «теории обстоятельств», подчеркнув, что истоки Террора надо искать не во внешней ситуации, а в состоянии умов революционеров, в том, как они эту ситуацию воспринимали: «Именно представление о реальности, сколь бы фантасмагоричным оно ни было, подпитывает эгалитарные настроения, которые составляют сердцевину Революции и очень быстро станут одним из побудительных мотивов насилия. Происхождение Террора не связано, таким образом, с идеями, пусть даже амбивалентными, или с объективно неблагоприятной ситуацией; он порожден прежде всего коллективными настроениями, которые ретроспективно понять очень трудно»[627].

В поисках истоков Террора Генифе рассматривает этот феномен в контексте истории политической культуры с применением методов, привнесенных в историографию «лингвистическим поворотом» конца XX в. Трактуя политику как «деятельность, посредством которой индивиды и группы формулируют, согласовывают, применяют и заставляют уважать взаимные претензии и требования, предъявляемые друг другу и всем вместе», а политическую культуру как «совокупность дискурсов или символических практик, через которые эти требования выражаются», он показывает, что во время революции вместе со старой властью рушится и общественный консенсус относительно норм, определявших в обычное время содержание политического дискурса. В результате с началом революции происходит стремительное и бесконтрольное распространение новых дискурсов, конкурирующих друг с другом в своей радикальности[628]. Соответственно, чтобы удержаться на гребне революционной волны и выглядеть в глазах общественного мнения выразителями революционной легитимности, отдельные политики и политические группы соревнуются между собой в радикальности выдвигаемых требований: «Радикализация Революции, обрекшая на неудачу любые попытки умерить ее или даже остановить, это - не следствие какого-либо заговора, а результат самой динамики революции, которую можно выразить так: сегодняшний радикализм назавтра неизбежно оборачивается умеренностью; в революциях кто-то всегда оказывается умеренным по сравнению с кем - то другим»[629].