История Французской революции: пути познания

А когда революционная волна поднимала тех или иных политических деятелей на вершины власти, им ничего не оставалось, как воплощать сказанные ими ранее слова в политику либо уступать свое место носителям иного, еще более радикального, дискурса, которые тоже обязаны были реализовывать на практике то, о чем они ранее говорили, поскольку снизу их подпирали еще более радикальные конкуренты. Если противоречивая политическая культура Французской революции, сочетавшая в себе как демократические, так и авторитарные начала, была, по образному выражению Генифе, необходимым «топливом» для того, чтобы машина Террора заработала, то воспламеняющей «искрой» стала динамика Революции[630].

Кому - то интерпретация Террора, предложенная П. Генифе, может показаться вполне убедительной, кто-то с ней может не согласиться, однако в любом случае нельзя не приветствовать стремление этого историка уйти с протоптанных и, как свидетельствует опыт двух столетий, тупиковых путей объяснения данного феномена, вроде «теории обстоятельств». «Огромный недостаток исторических исследований, проводимых сторонниками теории обстоятельств, - отмечает Генифе, - состоит в желании показать, что ответ [революционеров. - А. Ч.] был соразмерен угрозе, ибо в таком случае им [историкам. - А. Ч.] приходится манипулировать фактами или утрировать таковые, становясь на точку зрения самих революционеров, определявшуюся то страхом, то политическими интересами»[631].

* * *

Разумеется, рассмотренные здесь работы не исчерпывают всего богатства современных французских исследований по истории Революции XVIII в., что заставляет нас воздерживаться от далеко идущих выводов, однако некоторые наблюдения все же напрашиваются. Анализ обобщающих трудов двух авторитетных французских исследователей, принадлежащих сегодня к числу наиболее видных наследников «классического» направления историографии, показывает, что за последние десятилетия некогда традиционная для этого направления трактовка Революции подверглась существенной эрозии. Сегодня авторы этих работ уже не разделяют когда-то аксиоматические положения о «кризисе Старого порядка», о «буржуазном» характере революции или о ее стимулирующем влиянии на капиталистическое развитие французской экономики. Похоже, продолжавшаяся практически всю вторую половину XX в. полемика между представителями «классического» и «критического» направлений в историографии Революции принесла плоды, и некогда почти диаметрально противоположные позиции оппонентов сегодня, если и не полностью совпадают, то различаются, пожалуй, лишь интонацией, с которой произносятся практически те же самые утверждения.

Вместе с тем среди потока перемен, коснувшихся освещения истории Французской революции, мы видим и реликтовый островок «незабытого старого», а именно - стремление объяснить феномен Террора древней «теорией обстоятельств», ровесницей самой Революции. Хотя сегодня эта трактовка, предполагающая фактически отождествление историком себя с объектом исследования, выглядит безнадежно устаревшим анахронизмом, научная несостоятельность которого была продемонстрирована еще полтора столетия тому назад, отказаться от нее сторонники «классической» историографии Французской революции, похоже, пока не в силах. Чтобы попытаться найти новое, более убедительное объяснение этой далеко не самой привлекательной стороне революционной истории, им пришлось бы рассматривать Революцию всего лишь как предмет изучения и ничего более, «забыв» о том сакральном месте, которое ее образ занимает в политической культуре современной Франции, и об унаследованной ими от своих учителей «миссии» его хранения. Впрочем, хотя на этом участке историографического поля заметных подвижек пока не наблюдается, отмеченные нами новшества в трактовке других аспектов Французской революции позволяют надеяться, что рано или поздно ветер перемен придет и сюда.

Послесловие

История - наука во многом субъективная. Это прекрасно осознавал В. И. Герье, основоположник изучения в России Французской революции, когда написал полтора века тому назад: «История никогда не может сделаться точной наукой, она всегда будет допускать субъективное творчество и будет приближаться к искусству»[632]. Именно эти слова и навлекли на него почти век спустя филиппику Б. Г. Вебера, назвавшего такой подход «разрушительным для истории»[633]. Однако как бы Борис Георгиевич не гневался на предшественника, считая задачей исторической науки поиск объективных закономерностей развития человечества, думаю, даже он не стал бы спорить с тезисом о субъективности историографии. А уж если встать в этом заочном споре на сторону Владимира Ивановича и согласиться с известной субъективностью истории, то историографию тогда придется признать субъективной в квадрате. В самом деле, если наши знания о прошлом - это прежде всего представления историков, сложившиеся в результате изучения источников, то в случае историографии мы имеем дело с представлениями о представлениях.