История Французской революции: пути познания

Интерес к истории Французской революции долгое время носил у нас в стране отнюдь не только академический характер. Еще до 1917 г. определенная часть российской интеллигенции придавала рассказу о французских событиях конца XVIII в. квази-сакральный смысл «пророчества» о будущем России[506] , Из-за чего только здесь и больше нигде, включая саму Францию, эту революцию именовали «Великой». С установлением же коммунистического режима трактовка ее истории и вовсе приобрела государственное значение. Большевики, декларируя разрыв с традициями национальной истории как с «проклятым прошлым», пытались обрести легитимизацию своей политики в революционном опыте других стран, и в первую очередь Франции. «Общество, возникшее благодаря революции, искало в исторической памяти человечества особо поучительные и вдохновляющие образцы революционного созидания нового общественного строя» (Гордон А. В. С. 19).

Апелляции к французскому прецеденту широко использовались большевистской пропагандой для обоснования самых разных мер новой власти в сфере политики, экономики, культуры. Соответственно «правильная», с точки зрения большевистского режима, интерпретация событий Французской революции приобретала огромную идеологическую важность. Эту «правильную» интерпретацию должна была обеспечить новая, советская, или, как вскоре станут ее называть, марксистско-ленинская историография. Подготовка кадров для нее началась уже в годы Гражданской войны. «Вероятно, несколько упрощая, - пишет А. В. Гордон, - мы можем признать, что ведущим импульсом в формировании советской историографии Великой французской революции стала потребность в политикоидеологическом обеспечении, а затем и научно-теоретическом обосновании победы Октябрьской революции, в утверждении записанных ею на своих знаменах идеалов» (Гордон А. В. С. 25).

Подробно освещая процесс становления советской историографии, пришедшийся на 1920-е гг., А. В. Гордон неоднократно подчеркивает его противоречивость. С одной стороны, эта историография складывалась, казалось бы, отнюдь не на пустом месте: в России уже существовала прочная академическая традиция изучения Французской революции историками «русской школы», имевшей широкое международное признание. Те историки-марксисты, чье профессиональное становление началось до 1917 г. (Н. М. Лукин, В. П. Волгин, Я. М. Захер, П. П. Щеголев), успели приобщиться к этой традиции еще в семинарах своих университетских наставников. Впрочем, и более молодые их коллеги имели в 1920-е гг. возможность личного соприкосновения с представителями «русской школы», работая бок о бок с Н. И. Кареевым, Е. В. Тарле, Е. Н. Петровым и др. в научных учреждениях Москвы и Ленинграда. Однако, с другой стороны, «новая советская школа» эту преемственность отвергала и, стремясь «провозгласить свое революционно-марксистское слово в деле изучения революции», решительно отмежевывалась от предшественников, видя в них идеологически чуждых себе «буржуазных историков».

Какая же из этих двух тенденций отношения к предшествующей традиции - объективная преемственность или субъективное отторжение - оказалась определяющей для молодой советской историографии? Сумела ли та стать наследницей «русской школы», если и не превзойдя ее по качеству исследований, то хотя бы сохранив прежний уровень? И смогла ли избежать опасности оказаться из–за своего стремления писать историю с чистого листа в положении амбициозного, но вечно догоняющего ученика? Ответы автора книги на эти вопросы столь же противоречивы, как и описанная им ситуация.

Во многом эта противоречивость определяется той личной его приближенностью к предмету исследования, которая в ином контексте оборачивалась преимуществом. Знакомство, в одних случаях непосредственное, в других - опосредованное рассказом близких людей, с историками 1920-х гг., чьи труды он теперь анализирует, вызывает у автора вполне естественное желание подчеркнуть сильные стороны их творчества и защитить от возможного умаления их научных заслуг. «Распространившиеся после 1991 г. представления о дилетантстве советских историков 20-х годов и примитивности их работ (доходящее до отрицания самой научности) я нахожу некорректными», - решительно заявляет А. В. Гордон (Гордон А. В. С. 22). Порою это по - человечески вполне объяснимое стремление воздать должное предшественникам принимает даже слегка утрированную форму, когда, например, пропагандистское и далеко не безупречное в плане изложения фактов сочинение Н. М. Лукина «Максимилиан Робеспьер» автор аксиоматически объявляет «полноценным научным исследованием» (С. 26)[507].