История Фрэнка

Голос рассказывал о бессмысленных вечеринках, о лишнем стакане, о сигарете, забытой в пепельнице (когда огонь доходит до фильтра, начинает ужасно вонять), о надежде, которая, похоже, начинала возрождаться, о сожалениях и измене. Он так и не повидался с Питером Лофордом. Иногда пел с Элтоном Джоном и Паваротти. Каждый раз ведущий объявлял в микрофон: «Фрэнк Синатра собственной персоной». Он воплощал собой юность, никак не желавшую заканчиваться. Теперь он выстраивал в ряды нули на чеках, поддерживал всякие праведные дела, опекал различные общества. Но падавший занавес всегда возвращал его в ночь. Он тихо проскользил сквозь век, словно сидя за рулем медленного лимузина. Было, однако, и несколько резких поворотов.

Дин совсем пропал. Из него больше ничего нельзя было вытянуть. Появившись на студии «МГМ», он вдруг вставил слово «fuck» в «Завяжи желтую ленту». То же самое, что сказать «педик», исполняя «В чистом роднике». На номерном знаке своего «статс-блэкхок»[22] он написал: ПЬЯНЬ. Невозможно сказать яснее. Он мешал скотч с «перкоданом». Подписывал контракты, даже не глядя в них. Зачем? У него и так больше миллионов, чем он мог бы когда-нибудь потратить. Он волочился за начинающими киноактрисами и стюардессами.

Таблоиды уже много раз объявляли о его смерти. «Уже несколько месяцев, как Дино... Дин Мартин: мнение врачей весьма пессимистическое... Последние трагические дни Дина...» Он переживал это, как и все остальное: плевал на это. Ни одного оскорбительного жеста — только пожимал плечами. Va fanculo[23]. В сущности, он был почти готов умереть, сидя за столом в своем любимом ресторане, со стаканом виски в одной руке и с сигаретой в другой. Он больше почти ничего не ел. Он отказался от самого себя. Только «Джей-энд-Би» с содовой. Его совершенно не страшило погружение в тишину и одиночество. И никто не мог больше ничего для него сделать.

Вполне вероятно, что этот разгильдяй был самым одаренным из них. Если бы он относился к делам серьезно, он бы их всех обошел.

Дела шли все менее успешно. Его голос уже был не тот. Он начал забывать слова песен. У него не получалось даже читать текст с экрана телесуфлера. Пришлось оперировать катаракту.

Дома с ним каждый раз случался припадок, если Барбара, обеспокоенная его здоровьем, ограничивала калории и не готовила ему итальянский ужин, одинаковый каждый вечер: пасту, именно такую, какую надо, al dente[24]. Если ее стряпня оставляла желать лучшего, он бил тарелки об стену. Финалы всегда были самые некрасивые. Когда в доме были гости, он оставлял их в демонстрационном зале — Барбара играла роль хозяйки дома и выбирала фильм, который еще не вышел на экраны, — а сам исчезал в комнате, наполненной игрушечными электропоездами. Бедный старый Фрэнк, он разглядывал свои паровозики, протирал дрожащими руками вагончики, наливал себе виски. Все чаще вновь задумывался об Аве. Она в это время напивалась в лондонском «Клэридже»[25]. Однажды она даже позвонила Полу Боулзу в Танжер, чтобы попросить роль графини де Вальверде, если будут экранизировать «После тебя — хоть потоп». Как-то раз она заявила: «Мужчины? Они не стоят путешествия». Вот девка. Он надеялся, что, говоря это, она не думала о нем.

В остальные дни он оставался лишь бледной тенью самого себя — эдакий маленький дедушка, жует баночную фасоль и смотрит по телевизору «Риск!»[26], и вдруг его на месте убивает та жестокая очевидность, что смерть приходит не только за другими. А время летело. Его комнату заполняли вещи, которых он не покупал. Он стал бояться сна. Сновидения порождали в нем какие-то неконтролируемые ужасы. Его заверили, что успех может убить страх — даже страх смерти. Однако очень часто он чувствовал, что незримое присутствие смерти его чуть ли не парализует. Мертвые были прямо в его комнате, наблюдали за поворотами его хаотического бытия, год за годом. Слишком много всего приходило из прошлого. Он и не подозревал, что его сердце настолько создано для сожалений. В закоулках памяти старые демоны снова и снова одерживали верх. Фрэнк вновь попытался петь. В любом случае, он умел делать только это. Фрэнк-младший занимался концертами и их обеспечением, руководил оркестром своего отца. Нужно, чтобы он пел на языке своей души. Это все, что у него осталось. Его голос — он высекал его с маниакальной точностью, хотя это становилось все труднее, почти акробатическим риском. Но только так он мог бороться с банальностью, внушать человеческие страсти. Для этого ему нужны были силы. Однако жизни ему теперь ужасно не хватало. Он очень мучился из-за своих излишеств. Он не знал, что такое размеренность и тонкость. Он не умел ждать. Ему было нужно все сразу. Ведь он был Фрэнком Синатрой, да или нет?