История Германии в ХХ веке. Том II

Положительным полюсом в системе взглядов Фрайера, а также, с некоторыми различиями, Гелена и Шельского (все трое были в свое время членами партии национал-социалистов) был уже не Третий рейх. Нацистское государство теперь интерпретировалось скорее как неудачная попытка выступить против модерна, используя его средство – массовое общество. Вместо него эти мыслители ориентировались на время до возникновения «вторичных систем»: на некое фиктивное прошлое, из которого нужно было черпать силу и содержание для восстановления великого индивида. Здесь очевидна связь с призывом Фридриха Майнеке к «уютному бюргерскому порядку», якобы царившему до того, как начали действовать цивилизационные эффекты модерна; некоторые из рекомендуемых противоядий также были похожи. Если Майнеке рекомендовал Гёте, то Фрайер рекомендовал «гуманитаристику как образование и как нравственный каркас, как полноту общения, как домашний книжный шкаф и как культ великих мастеров», как точку схода, в которой фокусируется духовность, защищающая от низменных поползновений индустриального общества[81].

Вытекавший из этого политический вывод сделать было легко: против «фабрики», против огрубляющего воздействия цивилизации необходимо построить плотину, последовательно ориентируясь на ценности и структуры позапрошлой эпохи. И именно потому, что техническая индустриализация, которую считали неостановимой, совершалась так быстро, тем более необходимым казалось противодействие связанным с нею проявлениям цивилизации – огрублению людей и превращению их в массы.

Подобные эвокации традиционной буржуазности шли рука об руку с авторитарными представлениями о государстве, с мечтами об укрощении и организации «масс», и, как нетрудно заметить, отсылали к «мышлению в категориях конкретного порядка», характерному для предшествующих десятилетий. Они оставались вирулентными в 1960‑х и начале 1970‑х годов и формировали отправные точки консервативной социальной критики. Их приверженцы интерпретировали и национал-социализм, и коммунизм как варианты массового общества и, таким образом, как подтверждение тех опасений, которые культурные пессимисты в Германии высказывали еще до Первой мировой войны. В политическом плане они образовывали аргументационную основу для отстаивания авторитарной модели общества и государства и выступлений против попыток расширить институционализированную демократию с тем, чтобы обеспечить более широкое участие общества в управлении государством. В культурном плане эта концепция была направлена, прежде всего, против насаждения либеральных концепций в области семьи, воспитания и личной жизни. В этих областях усилия по «строительству плотин» были особенно заметны. Центральную роль играли такие понятия, как «нравственный закон» и «нравственность», под которыми подразумевалась «этика, действующая во все времена, и стабильная константа, не подверженная никаким социальным изменениям», «ментальный якорь стабильности», по словам историка Сибиллы Штайнбахер. Прежде всего, социально исцеляющая сила приписывалась «усвоению понятия о приличиях в области сексуальной морали»: «Что необходимо в связи с нашей общей судьбой в последние десятилетия, – говорилось в лекции фрайбургского преподавателя уголовного права Ешека в 1956 году, – это, прежде всего, мощный уголовный закон, который знает и признает моральные ценности, предполагает существование и обязательность нравственного долга и предъявляет народу, словно в зеркале, улучшенный образ его самого». Распространилось опасение, что исходящие от модерна вредоносные и опасные воздействия уже глубоко проникли в повседневную жизнь германского населения – а потому нужно тем резче им противодействовать[82].

Такие требования касались всех тех явлений, которые считались девиантными, неестественными или характерными для эпохи массового общества: преступность среди несовершеннолетних, молодежные группировки, работающие матери и незаконнорожденные дети, гомосексуальность и сексуальная распущенность; а также комиксы и джаз, иллюстрированные журналы и массовое потребление – короче говоря, все то, в чем проявлялось «пребывание человека в безнадежном плену у аппарата цивилизации»[83].