История казни

— Гм, Бог? Да бог — вот он, — похлопал Лузин по карману с невозмутимой улыбкой, где лежал заряженный наган. — Вместе со страхом! Это азбука страха! Азбука. От неё танец продолжается по всем законам. Когда растлевается человеческий организм, то всё, дальше некуда и — мы танцуем к новым вершинам. Понял? Ты говоришь о Боге? А я знаю, что враг народа Грибов думает, что Бог — это я. Я для него Бог, потому что, что захочу, то и сделаю. Страх — его бог! Гнида, иди сюда, хватит лизать этот грязный пол колючий, посмотри, сколько на языке у тебя заноз теперь, сволочь. — На дрожавших коленках Грибов приблизился и остановился. — Скажи мне, Грибов, враг народа, которому нет, разумеется, прощения, есть всё-таки для тебя Бог или нету? Что молчишь?

Грибов ничего не слышал; кровь прихлынула к лицу и окрасила его шею и щёки в багряный цвет. Он тяжело, с придыханием дышал. В голове у него стучало одно — убьют!

— Есть Бог или нету его? Говори!

Грибов прошамкал что-то неразборчивое, и, глядя на его опущенное лицо с покрасневшими щеками, налившимися густой синюшностью, можно было заключить, что он близок к обмороку.

— Он согласился. Бог есть, — проговорил Лузин. — Я правильно понял тебя, гнида?

— Правильно, — прошептал еле слышно Грибов.

— Так кто для тебя Бог? Я или кто другой? Бог я или нет? Молчать! — крикнул вдруг истерично, на визгливой нотке, Лузин — с такой силой, налившись кровью, что стало жутковато даже Кобыло. Грибов молчал, опустив безнадёжно голову. И тогда Лузин выхватил наган и — раздался выстрел. С простреленной ногою чекист Грибов упал на пол и завыл от нестерпимой боли, размазывая кровь по полу. Он катался по полу с полчаса; Кобыло порывался подойти помочь, но Лузин властно пресекал его попытки, молча наблюдая за судорогами раненого, держа в опущенной плетью руке наган, и как будто выжидал. Наконец раненый постепенно затих. Кобыло не мог глядеть на лежащего на полу, с отвращением слышал шумное дыхание Лузина, не зная, как быть дальше и что предпринять. Прошло ещё с полчаса.

— А теперь скажи, враг народа Грибов, кто я такой? Ты говорил, что я гнида и змея? Ты подтверждаешь свои слова?

— Я не говорил, — со стоном раздалось с пола. — Не говорил.

— Но говорил, что я — говно! Что я гадина? Что я — мокрица? Говорил?

— Не говорил.

— А что меня никто не уважает, все ненавидят? Говорил?

— Не говорил, — стонал Грибов.

Лузин помолчал, поднялся, и солнце заиграло на его вычищенных сапогах. Он прошёлся по комнате, соображая, что теперь делать, и сказал:

— Ты предал идею, враг! Предал! Коллективизация — сейчас самое главное, на неё нацелено остриё партии, а ты, гнида, скомпрометировал, а потом и меня пытаешься запятнать, незапятнанного! Сволочь! — с пола опять что-то донеслось нечеловеческое. — Молчать! — вскрикнул Лузин. — Бог я для тебя или не бог!? Молчать! Говори. Молчать! Говори.

— Бог, — донеслось снизу, и лицо Лузина просияло. Он подошёл к лежавшему на полу и встал над ним, затем крикнул, тут же вошли двое армейцев, и Лузин коротко приказал:

— Расстрелять врага народа! Без суда и следствия, как особо опасного!

Два дюжих бойца схватили цеплявшегося за ноги Лузина чекиста, поволокли, несмотря на вопли того, к двери, и через пять минут раздался одинокий сухой треск выстрела за конторой.

— Ты свободен, — после выстрела, который они встретили в молчании, сказал Лузин Кобыло, взмахнув длинными полами своей шинели, присел за стол, глядя, как бойцы вытирают с брезгливостью пол. Он словно успокоился. И буднично добавил, когда Кобыло собрался со своей взбаламученной от увиденного душою уходить:

— Кстати, в колхоз советую вступить. Есть движение жизни, под колёсами которой можно себе кости поломать. Советую. Политика сплошной коллективизации шагает. Растопчет. Главное — согнать народ в эти самые коллективы, пусть трудятся вместе, с ними так работать проще. Советую. Если природа создавала буржуазный дух сто тысяч лет, то свой мы должны за десять. Понял? Я знаю, что желаю зла тем, кто ненавидит меня, но я знаю жизнь. А жизнь — это я. Ты смог в том убедиться.

XXIII

В совершенном смятении отправился Кобыло домой, с большим сомнением глядел он теперь на своё родное село, на чистое небо с наплывом длинных, с зазубренными краями, роняющими ошмётки маленьких облачков, тучами, растянувшимися вдоль горизонта, и думал о происшедшем. Он знал теперь, что вступить в колхоз придётся. Его не оставят в покое, как он думал раньше. Он понял всю жутковатую идею, которую изложил Лузин, преследующий свою цель, и было ясно: тот ни перед чем не остановится. Жуткий человек. Холодный ветер наддувал с севера, взывая к размышлениям.