История казни

Изба у старика Кобыло была тёмная, маленькая, но тёплая; в ней помещалась главная достопримечательность — печь; кровать, стол, большая лавка, на которой спали обычно приезжие, несколько стульев и три табурета собственной работы, да в чуланчике стоял старенький, ещё Петровского времени диванчик, на котором в своё время спали молодые Кобыло, — вот и вся обстановка. Эта традиция — спать на диванчике молодым, — длилась без малого двести лет, что стало своего рода притчей во языцех для всей деревни и близлежащей округи. Кобыло, не богатые, но и не нищие, молодые, красивые, рослые, сильные, обладающие неимоверной силой мужчины, с большой кудрявой головой, с копной соломенных волос, подбирали всегда низкорослых, чернявых, цыганистых женщин с резвыми руками, которые приносили им исключительно ребят, хранивших породу Кобыло, — словно две капли воды. И жена у старика Кобыло была под стать его матери — невысокая, черноволосая, с остатками былой красоты на смугловатом лице.

Старик Кобыло искренне радовался приезду своих родных, но в глубине души поразился отсутствию сына, которого любил больше всего на свете. Время не шутило. Немало знакомых и родных уже отбыли в края неизвестные. Он, с какой-то лихорадочностью наблюдая за внуками, снохой, повитухой, думал о сыне, стараясь угадать, насколько велико горе. Он не делился своими мыслями с женой, но от этого легче не становилось. Старик записался в колхоз в период сплошной коллективизации, всеобщего наступления на кулаков и истребления кулачества как класса, много думал о сыне, который может воспротивиться «историческому казусу», как тот называл насильственное отъятие у людей земли. Он понимал и соглашался с сыном, но знал, чем может закончиться этот «казус».

— Как вы там с колхозом? Мы-то отвели нашу бурёнушку и теля сразу, — сказал старик, кладя ногу на ногу и присматриваясь к лицу Пети, самому старшему внуку, и не находя в нём сходства ни с сыном, ни с Дарьей, — худой, длинное, волевое, с тонкими нервными губами, острым большим носом лицо, — в самой манере поведения мальчика просматривалось нечто отличное от остальных внуков. — Ой, милая Дарьюша, хорошего мало, что у нас стало. Думали, к вам не дойдёт коллективизация. Ай, одна метла-то, она и метёт под одно. Ваня-то сопротивлялся?

— Я как вспомню наших лошадей, кровью сердце обливается, — отвечала Дарья. — Как же? У нас не осталось лошадей, они мне во сне снятся до сих пор. Трёх жеребцов-малолеток, двух быков отдали, четырёх коров, а ещё — овец, индюков, гусей. Всё забрали большевички!

— Мам, а помнишь, какая худая приходила Каурка? — напомнил Вася, показывая пальцами выпирающие рёбра на боках лошади. — Пришла и так плачет, плачет, чтоб мы её пустили к себе поесть сенца.

Дарья глянула на сына. Его слова её поразили. Она думала, что только лишь ей больно, всё помнится, и страдает она лишь от всего случившегося, а оказывается, маленький Вася тоже помнит своих лошадок, коровок. Дарья погладила сына по голове. Она вспомнила желание иметь как можно больше детей, как можно больше лошадей, коров, свою жажду приобретать и приобретать, чтобы заглушить обрушившееся на неё несчастье. Казалось, столько лет минуло, обрела счастье, семью, дом, но теперь снова у неё ни дома, ни семьи. Дарья от избытка нахлынувших чувств встала и, подойдя к украшенной берёзовыми ветками в углу большой иконе в серебряном окладе, за которую в своё время дед старика Кобыло отдал последнюю лошадь, приговаривая: «Бог один, милость его бесконечна, а лошадей будет много», — опустилась на колени и взмолилась: «Господи! Сохрани Своею милостию души раб Твоих, и пусть счастьем обернётся скорбь моя! Я прошу не за себя, Господи наш милостивый, а за детей моих и мужа моего, защити и упаси их от всякой напасти и заразы». После молитвы Дарья ещё долго стояла на коленях, удивляя всех набожностью, особенно старика, знавшего, что Кобыло никогда не отличались подобной истовостью в вере. Он с нескрываемой симпатией, с какой-то нежной растерянностью и надеждой глядел на склонённую сноху, качая головой. Он молча и с видимым удовольствием тоже перекрестился. После него и дети неумело осенили себя крестным знамением. Поднявшись с колен, Дарья снова присела за стол; и принялись пить чай с сушёной грушей.

В первые дни Дарья привыкала к новой обстановке, жаловалась старику на неопределённость с мужем, наказала детям не выходить дальше двора, а сама всё присматривалась, приноравливалась к новому месту. Огород уже был посажен — картошка, капуста, мак, подсолнухи, свёкла, огурцы. Но всё это в таких мизерных количествах, что думать о возможности прокормить семью не приходилось.