История казни

Иван Кобыло на самом деле не спал, хотя и лежал не раздеваясь на кровати в белой рубахе, в чёрных брюках и носках. Мыслями он уносился к одному — видел Дашу, перебирал её слова, брошенные случайно, жесты, взгляд, слышал звучавший в ушах её голос, — и старался определить её истинное отношение к нему. Он подозревал, что знает не всю Дарью: внешние черты женщины всегда обманчивы, зачастую фальшивы, как о том предсказывали разные книги. Предположим, Анна Каренина с её вольностями, обманутым мужем и животной страстью к молодому Вронскому — разве то достойно? Он, начитавшись книг, пытался сравнить с изображёнными в них женщинами Дашу. Выходило, что Дарья превосходила всех книжных женщин — Татьяну Ларину, Анну Каренину, — по всем статьям. Но в то же время, как любой мужчина, не верил в бескорыстную любовь молодой женщины, пытаясь подметить в ней какие-нибудь штришки, сказавшие бы ему об обратном. Праздновать свадьбу уговорились у него — и дом больше, о четырёх комнатах, и двор, чистый, большой, с колодцем и сараями, замкнуто огибающий с улицы и образующий единое целое с домом, — все должны были увидеть добротность, силу, молодость Ивана Кобыло. Он даже свою Каурку поставил на привязь так, чтобы все селяне, которых пригласили, могли видеть, войдя во двор, его любимицу. На столах уже тарелка к тарелке стоял пахнущий чесноком студень; в дальних закутках на столах красовались свиные окорока, сало, телятина, запечённая в тесте; горою высились из белого, испечённого из ароматнейшей пшеничной муки караваи; на деревянных подносах лежали медовые калачи, а рядом в горшочках стоял мёд, а из подпола волнами поднимались пары медовухи, приготовленной Иваном Кобыло.

Он лежал при открытых во всех комнатах дверях; тускло горела прикрученная керосиновая лампа, колебался её неровный красноватый свет, а ему казалось: кто-то ходит по дому, глядит на приготовленную для свадьбы снедь и качает головою. Он чувствовал, как душа наполняется новыми для него ощущениями.

В полночь Кобыло встал, прикрутил фитиль, чтоб не чадил и не жёг зря керосин, вышел во двор и, увидев у соседей свет, подошёл вплотную к плетню и долго смотрел на окно. Он видел: у печи суетилась Даша; обе старушки, клюя носами, сидели за столом и полотенцами закрывали пироги. От дома неслись дразнящие запахи стряпни. Иван одним махом перемахнул через плетень и, приласкав бросившегося к нему с поскуливанием Полкана, прошёл на свет и, стараясь не попасть в полоску света, остановился недалеко от окна, любуясь Дарьей. Тёплое, щемящее чувство сжало сердце. Он, улыбаясь, покачал головой и с лёгкостью перепрыгнул плетень обратно. Всю ночь Иван не спал, лишь под утро, утомившись, прилёг и словно провалился в бездну.

Утром кто-то постучал в окно костяшками пальцами так настойчиво, что стало ясно: не из праздности явился ранний гость. Кобыло спросонья протёр .глаза, встряхнулся, обнаружил, что лежит на кровати одетый, а на столе по-прежнему слабо чадит десятилинейная лампа. Он вскочил и, ёжась спросонья, направился на стук, отворил дверь. Уже истаивали сумерки, но по мглистому небу мягкой кисеей струились по ветру облака, простреливали черноту ночи первые лучики восходившего солнца, но земля ещё покоилась в сонной неге, видела последние сны. От окна метнулась к нему фигура мужчины, в которой он узнал Ивана Безматерного, приземистого, кряжистого мужика с широким лбом, с нависающей прямо на глаза чёлкой. Он обещал быть шафером, держать венец над головой во время венчания. Он как нельзя лучше подходил для этой цели, поскольку преданно любил Ивана Кобыло, молча во всём сострадал ему, и они жили как два брата. В полутьме не сразу заметив на лице друга испуг, Кобыло протянул руку.

— Ванька, церковь сгорела! — шёпотом воскликнул тот. — Кто-то подпалил, в одночасье пронеслась огнём и — нету! Я слыхал треск, видел пламя под утро, но и думать не мог, что церковь. Сатана какой-то? Что делать? Что теперь и как? А? — Иван тоненько поскулил в кулак, жаль ему было сгоревшей церкви. — А в пристройке батюшка был, еле вынесли горемыку, обгорел, доходит у Ивановичей в доме. Двое его ребятишек сгорели, попадья — труп не могут узнать, такой горелый. Пламя чуть не понесло на наше подворье.

Кобыло не смог сразу ничего понять, только весь словно сник, почесал щёку и вышел на улицу. По улице полз прогорклый дым, а там, где стояла церковь, копошились люди, оттуда доносились голоса; истошно голосила какая-то женщина по сгоревшим. От ещё не до конца сгоревшего храма поднималось пламя и неслось на юг, словно языком пластаясь, исходя чёрным своим нутром на излёте сил и снопами поднимавшихся красных искр. Чёрное крыло зависло угрожающей тенью над беззащитными домами.