История книгоиздания в Европе. Пять веков от первого печатного станка до современных технологий

В Европе сложилась иная ситуация. С ростом абсолютизма в XVIII веке цензура в политических вопросах стала более жесткой. Non licet de illis scribere, qui possunt proscribere («не дозволено писать о том, кто может запрещать») – таково было веяние времени. Американская и Французская революции, естественно, заставили власти забеспокоиться, и обычно книги и брошюры об этих революционных движениях запрещались без разбора, независимо от политических взглядов автора. Когда Берк осудил Французскую революцию, его сочинение запретили вместе с трудами Гельвеция, Монтескье, Руссо и Вольтера, ее поборниками и провозвестниками, хотя и сами они между собой широко расходились во мнении относительно причин порочного состояния дел, способов его исправления и окончательных целей. Баварская цензура, желая гарантировать полное искоренение того, что считалось основами идей 1789 года, добавила к списку вышеупомянутых авторов следующих: прусского короля Фридриха Великого, Спинозу, Канта, Эразма Роттердамского, Свифта, Шиллера, Виланда, Овидия, Вергилия, Томаса Мора, Платона и «Илиаду» Гомера – почему пощадили «Одиссею», к сожалению, установить невозможно.

Вместе с тем Ганноверское курфюршество, с 1714 года находившееся в зависимости от Великобритании, славилось либеральным отношением к цензуре: политические журналы, которые редактировал геттингенский профессор Шлёзер, были известны и имели хождение по всей Европе. Швеция первой из стран континентальной Европы отменила цензуру в 1766 году; Дания последовала за ней в 1770 году. Какие последствия для печати имело либеральное применение цензуры, можно понять по тому, как развивался экспорт книг из Австрии: в 1773 году его общая сумма достигала 135 тысяч флоринов; двадцать лет спустя благодаря реформам императора Иосифа II она возросла до 3 260 000 флоринов.

Поворотным пунктом стала Французская революция, которая воплотила идеи Мильтона в конституционных актах. Накануне Французской революции Мирабо выпустил свой памфлет Sur la liberte de la presse: imite de l’anglais, «О свободе печати: в подражание Англии» (Лондон, 1778), который фактически был пересказом «Ареопагитики». Эта публикация способствовала тому, что Национальная ассамблея 26 августа 1789 года заявила в 11-й статье Декларации прав человека: La libre communication des pensees et des opinions est un des droits les plus precieux de l’homme; tout citoyen pent donc parler, ecrire, imprinter librement – «Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; каждый гражданин поэтому может свободно высказываться, писать, печатать».

С тех пор положения с аналогичным смыслом, так сказать, в обязательном порядке вошли во все письменно зафиксированные конституции; часто они дополнены оговорками вроде той, что впервые появилась в хартии 1830 года: La censure ne pourra jamais etre retablie – «цензура никогда не может быть восстановлена». Хотя этот принцип снова и снова ставился под сомнение и осуждался реакционерами и диктаторами, он навсегда останется важнейшим для всей печатной отрасли.

Даже при автократическим режиме три фактора работают против эффективности любой цензуры: время, которое проходит между публикацией и запретом, человеческие качества самих цензоров и сопротивление общественности.

Сочинение Гоббса De Cive, «О гражданине», опубликованное в 1642 году, попало в Индекс запрещенных книг в 1654-м, когда уже было выпущено четыре издания; а Оксфордский университет распорядился сжечь ее только в 1683 году, когда по рукам разошлось уже шесть изданий.

Это отставание нельзя полностью объяснить более медленными средствами сообщения того времени, но отчасти его следует отнести за счет хороших и плохих качеств тех людей, в чьих руках находился меч цензуры. Можно сказать, что чем совестливее цензор, тем менее охотно он принимает меры. Порой усердные цензоры даже активно помогали авторам. Жестко критикуемое управление лорда-камергера, занимавшееся выдачей разрешений на пьесы, показывает примеры сочувственной и готовой помочь цензуры, как о том свидетельствует столь бесстрашный и независимый критик, как сэр Алан Герберт.

В целом, однако, история цензуры содержит больше примеров ошибок, совершенных по причине тупости, нежели чувствительности. Политическая и моральная цензура, пожалуй, была куда более беспардонной и нелепой, чем идеологическая. В конце концов, опытный богослов может без особого труда решить, совпадают или нет те или иные положения с догматами его церкви. Но в сфере политики и морали потомкам, как правило, очень трудно объяснить себе полное неразличение между хорошими, посредственными и плохими авторами и даже между защитниками и противниками идеи.