История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

Но еще более печальной чертой этой картины была лесть, безудержно расточаемая в то же время государям-со-юзникам. Несомненно, поведением, которого придерживался Александр, и пример какового подавал союзникам, он заслужил благодарность Франции. Но если не позволительна неблагодарность, то признательность, когда она адресована победителям твоей страны, должна быть скромной. Однако дело обстояло иначе: все только и твердили, как великодушны государц, столь пострадавшие от рук французов, что платят им такой мягкостью. Пожар Москвы поминался ежедневно, причем не русскими писаками, а французскими. Не довольствуясь восхвалением Блюхера и Сакена, храбрецов, похвала которым была бы естественной и заслуженной в прусских и русских устах, выискали французского эмигранта, генерала Ланжерона, служившего в царской армии, и с угодливостью живописали, как он отличился в атаке на Монмартр и сколько справедливых наград получил от императора Александра.

Так, в многочисленных перипетиях нашей великой и ужасной революции патриотизм, как и свобода, показались с изнанки, и, подобно тому, как свобода, бывшая всеобщим идолом в 1789-м, сделалась в 1793-м предметом всеобщей ненависти, попирался теперь патриотизм,

вплоть до восхваления преступного в любые времена участия в войне против собственной страны.

Печальны дни реакции, когда глубоко расстроенное общественное мнение теряет самые элементарные понятия о вещах, глумится над тем, чему поклонялось, поклоняется тому, над чем глумилось, и принимает самые постыдные противоречия за счастливый возврат к правде!

Естественно, если Наполеон был чудовищем, у которого следовало отнять Францию, то Бурбоны являлись совершеннейшими государями, которым следовало вернуть ее как можно скорее, как принадлежавшее им законное достояние. Франция не совсем их забыла, ибо двадцати лет недостаточно, чтобы забыть знаменитое семейство, которое правило на протяжении столетий, но нынешнее поколение совершенно не ведало, как и в какой степени они являются родственниками несчастного короля, умершего на эшафоте, и не менее несчастного ребенка, умершего на руках сапожника. Задавались вопросом, сыновья ли это, братья или кузены тех несчастных государей, ибо, за исключением некоторых пожилых людей, никто ничего о них не знал.

Лесть, скоро переметнувшись с того, кого называли падшим тираном, на тех, кого называли ангелами-спаси-телями, приписывала последним все добродетели. Говорили, что у Людовика XVI остался брат, Луи-Станислава-Ксавье, ныне призванный сделаться его преемником под именем Людовика XVIII, что он ученый и мудрец; говорили, что остался и другой брат, граф д’Артуа, образец доброты и французского изящества; что остались, наконец, племянники, герцог Ангулемский и герцог Бер-рийский, истинные образчики древней рыцарской чести. Под властью этих принцев, милостивых, справедливых и сохранивших все добродетели, которые почти унесла с лица земли ужасная революция, Франция будет любима и уважаема Европой, обретет покой сама и предоставит его миру. Она обретет даже свободу, которой не нашла среди кровавых оргий демагогии и которую принесут ей принцы, целых двадцать лет учившиеся у Англии.

Как бы то ни было, на стороне Бурбонов, помимо их достоинств, было и могущество необходимости. Ведь невозможно было предложить перепуганной Франции

Республику, всю еще пропитанную кровью, пролитой в 1793 году. Только монархия была возможна, и два монарха присутствовали в умах — гениальный и традиционный. Когда первый загубил себя заблуждениями, кто же оставался, кроме второго, освященного веками и омоложенного невзгодами? Поэтому было совершенно естественно, что, спустя несколько дней, потраченных на восстановление в памяти Бурбонов, к ним и примкнули с воодушевлением, и воодушевление это росло с каждым часом.