История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой

Д’Аламбер напечатал приведенные выше соображения в виде предисловия к своему переводу отрывков («Могсеаих») из «Истории» Тацита. Мы знаем, что Батюшков читал Тацита внимательно и с энтузиазмом (2,18). В «Листах из записной тетради 1809–1810 гг.» он перечисляет четыре пассажа из Тацита, которые ему особенно понравились. Все эти отрывки присутствуют в упомянутом издании, и, учитывая привычку Батюшкова при чтении оригинала использовать переводы, мы можем допустить, что он держал в руках именно эту книжку французского философа29. И если это так, то при своем остром интересе к вопросам перевода он несомненно должен был внимательно прочитать рассуждения д’Аламбера, тем более что он неплохо знал другие его произведения, хотя и отрицательно относился к его сухому рационализму (2, 24–25). Итак, я полагаю, что именно у д’Аламбера нашел Батюшков теоретическое подтверждение или обоснование своей идеи о переводе как об эмуляции гения переводимого поэта, что предполагает известную свободу в выражении и отнюдь не обязывает к рабскому подражанию оригиналу. Если по душевным качествам и литературным способностям переводчик достоин поэта, вопрос непереводимости просто не может возникнуть. Д’Аламбер специально оговаривает, что переводческие ошибки не являются препятствием: «.. се ne sont point les fautes, c’est le froid qui tue les ouvrages» («Не ошибки, но холод убивает произведение»)30. В контексте значимости перевода для поэтической практики Батюшкова небезынтересен и тот факт, что д’Аламбер ставит удачный перевод чуть ниже гениального оригинального произведения, но несомненно выше просто талантливого сочинения31.

Д’Аламбер наделяет перевод способностью к обновлению языка. Удачный перевод в его представлении похож на речь свободно говорящего по-французски иностранца, когда он средствами французского передает яркие и живые образы своего родного языка: «L’original doit у parler notre langue, non avec cette timidite superstitieuse qu’on a pour sa langue maternelle, mais avec cette noble liberte, qui fait emprunter quelques traits d’une langue pour en embellir legerement une autre»32. Иными словами, перевод не только обогащает язык, но и создает условия для noble liberte, которая, усваивая динамизм и образность чужого языка, позволяет возвыситься над ограничениями собственного33.

Соображения д’Аламбера о бесполезности риторических правил, о допустимости ошибок, вдохновляющей силе литературного предшественника, равно как и соревновании с ним, восходят к трактату псевдо-Лонгина «О возвышенном». Вот фрагмент оттуда в переводе Ивана Мартынова: «сей Писатель (Платон. – А.Ш.) показывает нам еще один путь к высокому <… > – Соревнование и Подражание жившим до нас великим Писателям и Поэтам»34. От общения с этими фигурами «подымаются, так сказать, в умы их подражателей какие-то испарения, коими вдохновлены будучи и не весьма одаренные от природы витейственным жаром, наполняются чужими восторгами»35. Лонгин уточняет, что «таковое подражание не токмо не может назваться кражею, но еще служит как бы отпечатком хороших видов, вымыслов и произведений»36. При этом мотив состязания с имитируемым оригиналом становится эксплицитным: «Платон, кажется, не для иного <… > вдается часто в стихотворные материи и выражения, как чтобы изо всех сил своих поспорить с Омиром [Гомером] о награде, наподобие нового борца, с таким, который заслужил уже всеобщую похвалу и удивление»37. В примечаниях Мартынов добавляет: «Подражать не всегда есть слабость; это удел не одних только посредственных, но и великих умов. Виргилий подражал Омиру, Гораций Пиндару, Теренций Менандру, и чтобы сказать о российских писателях, г. Державин в некоторых своих творениях, Горацию, в некоторых Анакреону; г. Княжнин Расину и проч. Но помрачает ли это их славу? Произведения Гениев то же, что произведения Природы. С них вечно будут списывать, и самые сии списки могут быть великими, коль скоро отражается в них блеск и достоинство подлинников»38.

Батюшков внимательно и с удовольствием читал русский перевод Лонгина, сделанный Иваном Мартыновым (2, 54), и неоднократно выражал интерес к теории возвышенного (2,73, 416). Обновление русского языка было одной из задач, к реализации которых он сознательно стремился. Представляется бесспорным, что идеи, идущие от Лонгина к Д’Аламберу, существенным образом повлияли на его видение переводческой практики, а также определили его установку на вплетение чужого голоса в собственную поэтическую речь. При этом тот факт, что в качестве подражателей Гомера Лонгин упоминает и Геродота, и Платона, и Стесихора и что д’Аламбер сопровождает свою теорию перевода отрывками из Тацита, может объяснить, почему в отличие от Жуковского Батюшков не проводит принципиального различия между поэтическим и прозаическим переводами (как было упомянуто выше, он пытался переводить Тассо в прозе)39.