История любви

Я подчинился, тихо закрыл дверь и снова сел у ее кровати. Теперь я мог рассмотреть ее подробнее – и трубку, тянувшуюся к правой руке, которую она прятала под одеялом. Я любил сесть поближе и только смотреть на ее лицо – бледное, но глаза все равно блестели.

И быстренько сел рядом.

– Знаешь, Олли, это не больно, – сказала она. – Это как будто падаешь со скалы в замедленной съемке.

Что-то тяжело завозилось у меня внутри. Что-то бесформенное, готовое подскочить к горлу и вылиться плачем. Но я не собирался плакать. Никогда не плакал. Я черствая сволочь, понятно? Я не заплачу. Но если не заплачу – не смогу раскрыть рот. Придется только кивать: да. Я кивнул – да.

– Ни черта, – сказала она.

– А? – Это был не вопрос, а какое-то урчание.

– Ты не знаешь, что такое падать со скалы, мальчишка, – сказала она. – Ты ни разу в жизни с нее не падал.

– Падал. – Ко мне вернулся дар речи. – Когда тебя встретил.

– Да, – сказала она, и на ее лице мелькнула улыбка. – «Какое здесь паденье было?» Кто это сказал?

– Не знаю, – ответил я. – Шекспир.

– Да, но кто? – сказала она жалобно. – Не могу даже вспомнить, в какой пьесе[30]. Хотя училась в Рэдклиффе, должна помнить. Когда-то помнила номера всех моцартовских произведений по Кёхелю.

– Большое дело, – сказал я.

– Большое, да, – согласилась она и наморщила лоб. – Какой номер у фортепьянного концерта до минор?

– Посмотрю, – сказал я.

Где – я знал. У нас в квартире, на полке за роялем. Посмотрю и скажу ей завтра первым делом.

– Когда-то знала, – сказала она. – Знала ведь. Помнила.

– Слушай… – произнес я тоном Богарта. – Ты хочешь поговорить о музыке?

– Предпочитаешь говорить о похоронах? – спросила она.

– Нет, – ответил я и пожалел, что перебил ее.

– Я обсудила их с Филом. Олли, ты слушаешь?

Спросила потому, что я смотрел в сторону.

– Да, Дженни, слушаю.

– Я сказала ему, что можно по католическому обряду, ты согласишься. Согласишься?

– Хорошо, – сказал я.

– Хорошо, – отозвалась она.

И я ощутил некоторое облегчение: о чем бы мы ни заговорили теперь, все будет легче.

Я ошибся.

– Слушай, Оливер… – сказала Дженни сердитым тоном, хотя и тихо. – Оливер, вылезай из болезни!

– Я?

– Это виноватое выражение на лице, Оливер, – это болезнь.

Я честно старался изменить выражение лица, но лицевые мускулы не слушались.

– В этом никто не виноват, дурак, – внушала она. – Пожалуйста, перестань точить себя.

Я хотел смотреть на нее, хотел смотреть на нее не отрываясь, всегда, но невольно опустил глаза. Так мне было стыдно, что даже теперь Дженни видит меня насквозь.

– Слушай, Олли, я больше ни о чем тебя не прошу – только не будь идиотом. Остальное утрясется.

Внутри у меня опять заворошилось – я даже побоялся сказать слово «ладно». Только смотрел на нее молча.

– Плевать на Париж, – вдруг сказала она.

– А?

– Плевать на Париж, и на музыку, и всякую другую ерунду, которой ты меня лишил, как ты думаешь. Веришь мне?

– Нет, – честно ответил я.

– Тогда убирайся к чертям. Не желаю тебя видеть перед смертью.

Сказано было серьезно. Я знал, когда Дженни говорит всерьез. И пошел на сделку, чтобы мне позволили остаться.

– Верю тебе, – соврал я.

– Так-то лучше, – сказала она. – Можешь сделать мне одолжение?

Откуда-то изнутри снова накатило мучительное желание заплакать. Но я удержался. Я не заплачу. Только кивком покажу Дженни, что буду счастлив исполнить любое ее желание.

– Ты не мог бы очень крепко меня обнять? – спросила она.

Я положил ладонь на ее руку – господи, какая тонкая – и слегка пожал.

– Нет, Оливер. Обнять по-настоящему. Всю.

Я очень, очень осторожно – из-за трубок и остального – лег к ней на кровать и обнял ее.

– Спасибо, Олли.

Это были ее последние слова.

22

Фил сидел на террасе и курил, наверное, сотую сигарету.

– Фил? – тихо сказал я.

– Да? – Он поднял голову, – думаю, он уже понял.

Он явно нуждался в каком-нибудь утешительном прикосновении. Я подошел и положил руку ему на плечо. Я боялся, что он заплачет. Про себя я знал, что не буду. Не смогу – я был уже за этой гранью.

Он положил свою ладонь на мою.

– Жалею… – пробормотал он, – жалею, что пообещал…

Он умолк, я ждал. Куда спешить теперь?

– Жалею, что пообещал Дженни быть сильным ради тебя.

И, выполняя обещание, тихонько похлопал меня по руке. А мне надо было побыть одному. Вдохнуть воздуха. Пройтись, может быть.

Внизу, в больничном вестибюле, была мертвая тишина. Я слышал только стук своих подошв по линолеуму.

– Оливер!

Я остановился. Не считая регистраторши, здесь были только мы одни. Вообще, мы были одними из немногих, кто не спал в этот час в Нью-Йорке.

Я не мог быть с ним. Пошел прямо к вращающейся двери. Но через мгновение он оказался рядом.

– Оливер, – сказал он, – ты должен был сказать мне.

Было очень холодно, и это даже нравилось, потому что я оцепенел и хотелось ощутить хоть что-нибудь. Отец пытался говорить со мной, но я только стоял, и холодный ветер хлестал меня по лицу.

– Как только узнал – сразу в машину.

Я забыл пальто, тело уже ломило от холода. Хорошо. Хорошо.

– Оливер… – настойчиво твердил отец. – Я хочу помочь.

– Дженни умерла, – сказал я.

– Мне жаль, – произнес он сдавленным голосом.