История любви

— Ну, что скажешь?

— Могла бы и не спрашивать, — ответил я. Я был погружен в изучение дела «Народ США против Персиваля» — важнейшего прецедента в американском уголовном праве. Будто дразня меня, Дженни помахивала приглашением у меня перед носом.

— По-моему, пора, Оливер, — сказала она.

— Пора что?

— Ты отлично знаешь, что. Ты хочешь, чтобы он приполз к тебе на четвереньках?

Я продолжал работать, а она — меня обрабатывать.

— Оливер, он тянется к тебе.

— Ерунда, Дженни. Конверт надписан матерью.

— По-моему, ты сказал, что даже не взглянул на него! — почти крикнула она.

О’кей, ну взглянул разок. А потом, наверно, забыл. Я ведь был погружен в «дело Персиваля» и приближающиеся экзамены. Ну что она ко мне привязалась?!

— Подумай, Оливер, — говорила она теперь с просящей интонацией. — Ведь, черт возьми, ему уже шестьдесят лет! И нет гарантии, что он доживет до того дня, когда ты наконец созреешь для примирения.

Я сообщил ей самыми простыми словами, что примирения не будет никогда, и попросил ее не отвлекать меня от занятий. Она молча села, устроившись на кончике подушки, куда я положил ноги. Хотя она не проронила ни звука, я сразу почувствовал, что она пристально смотрит на меня, и поднял глаза.

— В один прекрасный день, — сказала она, — когда Оливер точно так же решит насрать на тебя…

— Его не будут звать Оливер, можешь быть уверена, — перебил я ее. Но она не повысила голоса в ответ, как делала обычно, когда я раздражался.

— Послушай, Оливер, даже если мы назовем его Бозо в честь клоуна из детской телепередачи, что так тебе нравится, он все равно возненавидит тебя за то, что ты был знаменитым гарвардским спортсменом. А к тому времени, когда он поступит в университет, ты, возможно, будешь членом Верховного суда.

Я заявил, что мой сын никогда меня не возненавидит. Она спросила, почему я так уверен. Этого я объяснить не мог, никаких доказательств у меня не было. Просто знал, и все. Тогда она сказала безо всякой логики:

— Твой отец тоже тебя любит, Оливер. Он любит тебя так же, как ты будешь любить этого своего Бозо. Но вы, Барретты, с вашей чертовой гордостью и самоуверенностью, вы можете прожить всю жизнь, думая, что ненавидите друг друга.

— Конечно, если бы у нас не было тебя, — сказал я примирительно.

— Да, это так, — серьезно ответила она.

— Вопрос закрыт, — сказал я, муж и глава семьи. Мой взгляд вернулся к «делу Персиваля», и Дженни встала. Потом вдруг вспомнила.

— Ну, а как насчет RSVP?

Я высказал предположение, что выпускница Рэдклиффа вполне может составить маленький вежливый отказ без помощи специалистов.

— Слушай, Оливер, — сказала она, — возможно, я врунья и обманщица. Но я никогда никому умышленно не делала больно. И не думаю, что смогу.

Вообще-то в этот момент она причиняла боль мне, поэтому я вежливо попросил ее написать любой ответ, который она хочет, лишь бы из него ясно следовало, что скорее ад замерзнет, чем мы приедем. И вновь вернулся к «делу Персиваля».

— Какой у вас номер? — очень тихо спросила Дженни. Она стояла у телефона.

— Ты не можешь просто послать записку?

— Еще секунда, и я взорвусь. Какой номер?

Я сказал и тут же погрузился в чтение апелляции, направленной Персивалем в Верховный суд Соединенных Штатов. Я не слушал, что говорила Дженни. То есть старался не слушать — мы все-таки были в одной комнате.

— Добрый вечер, сэр, — услышал я. Сукин Сын сам подошел к телефону? Разве по будним дням он не в Вашингтоне? Так было написано в недавнем очерке о нем, который я прочел в «Нью-Йорк таймс». Нынешним журналистам грош цена.

Сколько нужно времени, чтобы сказать «нет»?

Дженни потратила уже гораздо больше времени, чем требуется, чтобы произнести это односложное слово.

Она прикрыла трубку ладонью:

— Ты настаиваешь, чтобы я отказалась?

Кивком головы я подтвердил, что настаиваю, а нетерпеливым взмахом руки велел ей поторапливаться.

— Мне очень жаль, — сказала она в трубку. — То есть я хочу сказать, нам очень жаль, сэр…

Нам? Меня-то зачем приплетать? И почему она не может просто сказать и повесить трубку?

— Оливер!

Она снова прикрыла трубку рукой и говорила очень громко.

— У него рана в сердце, Оливер! Неужели ты можешь тут сидеть, если она кровоточит?

Не будь она так взволнованна, я мог бы объяснить ей, что у камней нет крови и что она не должна проецировать свои итальянско-средиземноморские понятия о родительской любви на Рашморские скалы. Но она была очень расстроена. И расстраивала меня.

— Оливер! — попросила она. — Ну скажи ему хоть слово!

Ему? Она что, рехнулась?

— Ну хоть «здрасьте» скажи.

Она протягивала мне трубку. Стараясь не расплакаться.

— Я никогда не стану с ним разговаривать. Никогда.

— Я был абсолютно спокоен.

Тут она и заплакала. Неслышно, только слезы катились по щекам. Потом… Потом она стала умолять меня:

— Ради меня, Оливер! Я никогда ни о чем тебя не просила. Пожалуйста!

Трое (мне показалось, что отец тоже здесь) стоят и ждут чего-то. Чего?

Я ничего не мог сделать.