История любви

Неужели Дженни не понимала, что требует невозможного? Что я сделал бы для нее все что угодно, только не это? Я уставился в пол, упрямо качая головой и чувствуя себя очень неловко. И тут Дженни произнесла яростным шепотом слова, каких я от нее никогда не слышал:

— Ты просто бессердечный подлец, — сказала она. Затем завершила разговор с отцом:

— Мистер Баррет, Оливер хочет, чтоб вы знали: по-своему он…

Она остановилась, чтобы перевести дыхание. Это было нелегко, потому что она все еще плакала. Я был настолько изумлен, что молча ожидал окончания моего мнимого «послания».

— Оливер очень вас любит, — быстро проговорила она и бросила трубку.

Нет рационального объяснения тому, что я сделал в следующее мгновение. Это был приступ помешательства — больше мне нечего сказать в свое оправдание. Нет, не так: у меня вообще нет оправдания. Нельзя мне простить то, что я сделал.

Я вырвал у нее телефон — из розетки тоже — и в бешенстве швырнул его через всю комнату.

— Будь ты проклята, Дженни! Может, уберешься из моей жизни!

Я застыл на месте, тяжело дыша как зверь, в которого внезапно превратился. Господи, что на меня нашло? Я повернулся к Дженни.

Но она исчезла.

Именно исчезла — я даже не услышал шагов на лестнице. Наверное, она бросилась вон в то самое мгновение, когда я схватил телефон. Ее пальто и шарф остались на вешалке. Я не знал, что делать, но боль и отчаяние от этого были меньше, чем от того, что я уже сделал.

* * *

Я искал ее повсюду.

В библиотеке Юридической школы, пробираясь между рядами зубрящих студентов, я прошел зал из конца в конец не меньше десяти раз. Не проронил ни звука, но лицо у меня было такое, что я наверняка взбудоражил всю эту блядскую библиотеку. Наплевать.

Дженни там не было.

Затем я прочесал Харкнесс-Коммонс, холл, кафетерий. Очертя голову бросился в Агасси-холл в Рэдклиффе. Там ее тоже не было. Я кидался то туда, то сюда, и ноги мои не поспевали за бешено стучащим сердцем.

Может быть, она в Пейн-холле? Там внизу — комнаты для занятий фортепьяно. Я знаю Дженни. Когда она сердится, она садится и колотит по блядским клавишам. Допустим. А когда до смерти перепугана?

Эти фортепьянные классы — какой-то сумасшедший дом. Из-за всех дверей доносятся обрывки музыки — Моцарт, Барток, Бах, Брамс, — сливаясь в безумную какофонию.

Конечно, Дженни здесь!

Инстинкт велел мне остановиться перед дверью, за которой кто-то (сердито?) выколачивал из инструмента прелюдию Шопена. Я задержался на секунду, прислушиваясь. Играли плохо, то и дело сбиваясь и начиная заново. В одной из пауз чей-то женский голос пробормотал: «Черт!». Это, должно быть, Дженни. Я рывком распахнул дверь.

Сидевшая за пианино девушка подняла глаза от клавиатуры. Уродливая широкоплечая хиппи из Рэдклиффа, раздраженная моим вторжением.

— Что за дела, мужик? — спросила она.

— Плохие дела, плохие, — пробормотал я и захлопнул дверь. Потом я обыскал Гарвард-сквер, кафе «Памплона», аркаду «Томмиз» и даже Хейес Бик, где всегда толкутся разные типы с факультета искусств.

Куда же она делась?

Метро уже закрылось, но если она сразу пошла к Гарвард-сквер, то могла успеть на бостонский поезд. Еще была автостанция.

Было уже около часа ночи, когда я бросил четвертак и два десятицентовика в телефонный автомат. Я звонил из автомата на Гарвард-сквер.

— Алло, это Фил?

— Да-а, — сонно говорил он. — Кто это?

— Это я, Оливер.

— Оливер! — в его голосе послышался испуг. — Что-нибудь с Дженни? — быстро спросил он. Раз он меня спрашивает, значит там ее тоже нет.

— Да нет, Фил, с ней все в порядке.

— Ну, слава богу. А ты как, Оливер?

Убедившись, что с Дженни все в порядке, он сразу заговорил спокойно и приветливо. Как будто я не поднял его с постели посреди ночи.

— Отлично, Фил. Все нормально. Порядок. Послушай, Фил, Дженни с тобой общается?

— Мало, черт побери, — ответил он странно спокойным голосом.

— Что ты имеешь в виду, Фил?

— А то, что могла бы звонить и почаще. Я ведь ей не чужой, сам знаешь.

Если можно одновременно испытать облегчение и панику, то именно это я и почувствовал.

— Она сейчас с тобой? — спросил он.

— Что?

— Дай ей трубку, я ей сам скажу.

— Не могу, Фил.

— Она спит, что ли? Тогда не буди, не стоит.

— Ладно.

— Слушай, ты, засранец, — вдруг сказал он.

— Да, сэр?

— Скажи, неужели Крэнстон так чертовски далеко, что вы не можете приехать ко мне как-нибудь на воскресенье? Или, хотите, я к вам?

— Нет, Фил. Мы сами приедем.

— Когда?

— Как-нибудь в воскресенье.

— Только не надо мне мозги пудрить. Хорошие дети не говорят «как-нибудь в воскресенье», они говорят «в это воскресенье». Значит, в это воскресенье, договорились?

— Да, сэр. В это воскресенье.

— Только не гони, ладно?

— Ладно.

— И в следующий раз звони за мой счет, черт тебя подери.

Он повесил трубку.

Я остался стоять на островке света, затерянном во мраке Гарвард-сквера, не зная, куда идти и что делать. Неожиданно из темноты вынырнул какой-то чернокожий, поинтересовался, не нужна ли мне девочка или наркотик. Не очень сосредоточившись, я ему ответил: «Нет, благодарю, сэр».