История Марго

Когда я собирала вещи, чтобы ехать обратно в Париж, мать появилась на пороге моей комнаты. В руках у нее был маленький пакет. В нем лежала одежда для тебя и книжка, которую она читала, когда была беременна мной. Она считала ее полезной для подготовки к родам.

– Я всегда хотела дать тебе свободу, – пояснила она, – и однажды ты поймешь, как тяжело отстраняться от своего ребенка. Ты даже не представляешь, сколько раз мне хотелось сжать тебя в объятиях, но я сдерживалась. А вдруг я умру? Вдруг заболею и больше не смогу заботиться о тебе? Как ты тогда справишься, если будешь полностью зависеть от меня? Может, я была не права, когда держала дистанцию и демонстрировала тебе свою независимость. Я считала, что делаю как лучше, теми способами, которые были мне доступны.

Вернувшись в Париж, я сказала твоему отцу, что между нами все кончено. Я буду растить нашу дочь сама и не нуждаюсь в его помощи – ни финансовой, ни любой другой. Его мрачный настрой мне был не нужен. “Я хочу сделать это одна”, – сказала я. Впервые я почувствовала настоящее родство с тобой. Я ему соврала. Я не была одна. У меня была ты.

К моему удивлению, твой отец воспротивился. Он решил взять на себя ответственность. Он станет отцом и будет заботиться о нас обеих. Он уже успокоился, на месте выпавших волос выросли новые, сыпь проходила. “Мы вырастим этого ребенка вместе”, – повторял он и действительно погрузился в отцовство с таким же рвением, какое проявлял на работе. Он взял на себя оплату квартиры и обеспечил нам стабильность. Но рано или поздно наши отношения должны были закончиться. Они почти закончились семнадцать лет назад. Я никогда не была настолько глупа, чтобы думать, что мы умрем вместе.

Слушая Анук, я впервые в жизни поняла: моя мать заранее считала, что их роману придет конец. Он не будет длиться вечно, когда-нибудь они расстанутся.

– Но даже если ты знала, что этот день наступит, разве тебе не грустно? – спросила я.

– Грусть – чувство преходящее, – сказала Анук. – Как и счастье. Я хочу продолжать работать, играть, выходить на сцену. Наши отношения были хрупкими с самого начала. В них не было прочной партнерской основы.

Анук подалась ко мне и заговорила таким тоном, будто преподавала урок:

– Моя роль не в том, чтобы все тебе объяснять. Я не могу объяснить, каков твой отец, и ты не можешь понять, каково мне было с ним. Брак – это закрытый мир. Тот, кто считает, будто может объяснить человеку со стороны, что это такое, просто глуп.

11

Брак. Этот ярлычок слетел у нее с языка. Хотя их союз оказался непрочным, она все-таки думала о нем как о постоянном. Это слово мучило меня по ночам, но Анук не заметила, какой эффект оно на меня произвело. Чтобы не зацикливаться на их отношениях, она вскоре начала проводить дома все меньше времени – набирала новых учеников, помогала друзьям с репетициями, по выходным пропадала на спектаклях.

Четыре дня в неделю она работала допоздна – преподавала. Она спала совсем мало и вставала раньше, чем звонил мой будильник. Она теперь работала больше, чтобы оплачивать счета, поскольку папа перестал нам помогать, но почему-то мне ее было не жаль. У меня не получалось ценить ее тяжелый труд, потому что, как мне казалось, она получала удовольствие от того, что выходила в люди и одаривала всех подряд своим теплом, поражала своей харизмой. Я часто сбегала от домашнего одиночества к Жюльет.

Дни становились короче, и иногда я просыпалась в кромешной темноте, думая, что город за ночь исчез. Было трудно поверить, что где-то есть живые люди, когда в нашем доме стояла такая тишина. Потом я слышала, как просыпаются соседи, как звонят их будильники, как во двор льется музыка, которую передают по радио, видела, как от включенного света теплеет и становится прозрачной чья-то занавеска. Соседи прогоняли ночь. Доказательства их существования успокаивали меня. Я вслушивалась в скрежет вилки по керамической тарелке. Эти знакомые звуки составляли мне компанию, когда я отдалялась от матери, когда боялась, что папа не вернется. Это и есть надежда – когда веришь, что перемены не бывают мгновенными и резкими, что какие-то вещи остаются незыблемыми.

После школы, дома у Жюльет, мы ужинали пастой в форме бантиков. Жюльет отмеряла две порции и опрокидывала обе миски в маленькую кастрюлю с кипящей водой. Мы ели пасту с подтаявшим маслом, тертым сыром из пакетика и тоненькими квадратиками ветчины, которую она нарезала прямо в упаковке.

Однажды в пятницу вечером после еды, пока я мыла тарелки и пристраивала их сушиться на сложенное полотенце рядом с раковиной, Жюльет налила нам по бокалу вина. Обычно мы не пили вдвоем, но на этот раз мы собирались на тусовку в восьмом округе, в квартире одной школьной знакомой. Она пригласила весь наш класс.

Я пила вино, а Жюльет переодевалась в платье. Оно было голубым, облегающим, с широкими рукавами. Ткань обтягивала ее бедра, как хирургическая перчатка. Мой собственный наряд – джинсы и старая синтетическая блузка – выглядел уныло. Я попросила Жюльет побрызгать на меня духами.