История Марго

Мы знали, что у папы есть проблемы со здоровьем. Стресс очень заметно сказывался на нем: на голове появлялись язвочки, кожа на локтях шелушилась от расчесывания. Я понимала, что он уязвим, как и любой человек, но даже представить не могла, что он умрет. Я никогда не боялась, что его с нами больше не будет. Именно так писали в газетах. “Мы скорбим о том, что он больше не с нами”, как будто он уехал, улетел на далекий остров на самолете. Он жив, но он не с нами.

В конце концов, это были просто слова. Все во мне восставало против того, чтобы признать папину смерть. Некоторые объяснили бы это тем, что он не играл такой уж большой роли в нашей жизни, что мы не видели его два месяца. Они сказали бы: “Как она может горевать о человеке, который с ними даже не жил?”

Я ждала, когда во мне что-то изменится, когда его смерть превратится для меня в отсутствие, но не могла ее принять. Я ждала, что он позвонит, и будет смеяться над некрологами, и скажет, что это все дурацкая шутка. Я чувствовала его рядом. Я никому не доверяла эту жгучую тайну, потому что знала – никто не поверит, а еще потому, что она приносила мне утешение.

Время разбухло и накалилось. Я ощущала странную невесомость, которой потом мне будет не хватать, как будто моя кожа стала тоньше лепестков и я испарялась в окружающее пространство. Мне казалось, что уже не случится ничего плохого и ничего хорошего. Я сидела в комнате и не чувствовала ни рук, ни ног, словно меня тоже больше не было.

Приходили воспоминания о папе. Однажды он показал мне составленный им самим список дат, среди которых был и год моего рождения.

– У твоей матери память как у слона, – сказал он, – а у меня все вылетает из головы. Я не забываю только хорошее. Я записал эти даты, чтобы запомнить плохие годы.

Что еще случилось в том году?

В другой раз он показал мне свои шрамы – дефекты, как он их назвал, – на тот случай, если мне придется опознавать его тело. Он продемонстрировал рубец на левом веке от ветрянки, блестящий шрам на плече от давнишней операции, родинку на ноге. Я представила, как буду опознавать обезглавленный труп.

Анук осознала произошедшее практически сразу, и что-то в ней сломалось. В отличие от меня, она инстинктивно ощущала его отсутствие. Первые две ночи я провела у себя в комнате, уставившись перед собой и слушая плач Анук за стеной. Меня это злило. Я плакала в подушку, а она даже не пыталась скрыть свою боль. Матильда и Тео оставались у нас, ночью спали на диванах в гостиной, днем готовили еду. Помню, как слышала их шаги по квартире, заполняющие пространство. Матильда уговаривала Анук сходить в душ. Провожала ее в туалет по ночам, когда ту рвало.

Во вторник пришла Жюльет и принесла домашние задания. Она долго обнимала меня. Ко мне впервые прикоснулись по-настоящему с того момента, как Анук положила мою голову к себе на колени. В объятиях Матильды я застывала, чувствуя, что она здесь ради матери, а не ради меня. В теплом кольце рук Жюльет я разрыдалась и уткнулась лицом в ее плечо. Ее мягкие волосы окутали меня. Стало трудно дышать. Мне надо было столько всего выплеснуть. Мне надо было, чтобы все это вышло наружу. От усилий сдержаться болели ребра.

Жюльет продолжала молча обнимать меня и поглаживать по спине. Я думала, что если буду плакать сильнее, то все пройдет, но когда успокоилась, боль в груди никуда не делась. Стало даже хуже. Она билась у меня в горле.

На четвертый день Матильда и Тео уехали, и мы с Анук опять остались вдвоем. Я набрала ей ванну и присела на край. Она лежала в воде, прикрыв глаза мокрым полотенцем. Между ног у нее курчавились рыжеватые волоски. Расплывшиеся груди смотрели в разные стороны. Втянутый сосок казался маленькой вмятиной в груди. Она поискала мою ладонь, и я придвинула ее ближе, чтобы она могла ее сжать. У меня защипало в глазах и в носу, и она, как будто догадавшись об этом, легонько сжала мои пальцы. Мы вздрогнули от пронзительной трели дверного звонка.

Я открыла дверь. Это была мадам Боннар, наша соседка. Мы ее не любили. Она голосовала за “Национальный фронт” и следила за происходящим на улице из-за занавески, потому что была уверена, что на подземной парковке встречаются наркодилеры. Она сунула мне букет роз и попыталась заглянуть за мое плечо.

– Мама дома? – спросила она. – Я хотела принести ей соболезнования.

– Нет, – сказала я, поблагодарила ее и захлопнула дверь.

Я подрезала стебли на кухонной стойке и поставила цветы в вазу. Несколько минут помедлила на темной кухне, глядя на дома напротив. Шторы были раздвинуты, окна успокаивающе светились: люди уже вернулись. Я услышала за спиной шорох. В дверях стояла Анук, в пальто и кожаных ботинках. Лицо по-прежнему воспаленное, но ресницы стали гуще от туши. Куда она собралась?

– Это от мадам Боннар, – сказала я, показывая на цветы. – Она передает свои соболезнования.

Анук потрогала лепесток и покачала головой.

– Одевайся, – сказала она. – Мы идем к твоему отцу.

Я подумала, что она сошла с ума. Он умер.

– Мы идем попрощаться с ним, – уточнила она. – В их квартиру. Тело будет там до завтра.